Платон Беседин - Чётки

Только не домой, только не в пустоты квартиры. Лучше бродить по улицам, смотреть на неоновые вывески, улыбаться случайным прохожим. Например, вот этим, с бутылками пива и звериными лицами. Ничего, лица забудутся, а улыбка останется.

Прохожу магазин эксклюзивных православных подарков, интим салон, бутик меха, итальянскую пиццерию, люксоптику, мир сантехники. С правой стороны подсвеченный бледно-зелёным призрачным светом саркофаг кинотеатра «Победа». Дорога пуста; двойная сплошная одинока, нескончаема, похожа на мечту кокаиниста. Возле каменных урн разбросан мусор. В нём роются собаки.

На площади Лазарева понимаю, почему мусор не в урнах, а снаружи. По улице параллельно друг другу двигаются два близнеца в брезентовых бушлатах. Они врываются руками в урны, как хирурги во чрево, и, вывалив мусор наружу, разбрасывают его палками в поисках наживы. Найдя, складывают в безразмерные пакеты «БМВ». На пакетах надпись «до 70 кг»; мужики в бушлатах настроены оптимистично.

Фонарей и людей здесь больше. Мальчики ищут девочек, девочки — мальчиков. Ориентироваться сложно, потому что у всех красные щёки, шапки с бубонами, ретро очки в полукруглой оправе и субтильные фигуры, упакованные в бесформенные куртки.

Сворачиваю на улицу Маяковского, к редакции газеты «Слава Севастополя». Школьником я писал в неё заметки, а потом главного редактора взорвали. Он погиб, я бросил журналистику. На Маяковского темно. Спотыкаюсь о ноги, торчащие со скамейки. Они принадлежат двум девушкам в одинаковых серебристых плащах.

Сказать им «привет», пригласить на пиво. Шансы есть. Даже, если они скажут, что просто хотят пообщаться друг с другом, мол, давно не виделись. Быть настойчивым, глядя на их лица в боевой раскраске, ноги в сетчатых колготках, груди в увеличивающих бюстгальтерах. Шансы есть, но нет нужной дозы алкоголя в крови, значит, нет и желания.

Сворачиваю в проулок, в абсолютную тьму. Отсюда можно попасть на территорию школы и там пописать. Если повезёт, то бесплатно, без разборок с милицией.

Устраиваюсь на спортивной площадке возле брусьев. Моча ударяет в бетонный парапет.

— Помогите! — вздрагиваю от неожиданного крика.

Процесс останавливается. Я чертыхаюсь.

— Помогите! Пусти! На помощь! — заходятся в крике.

Застёгиваю ширинку. Соображаю, что делать.

— Помогите!

Вооружившись безрассудством, иду на крик вдоль парапета. Останавливаюсь у баскетбольного кольца.

— О, да!

Крик переходит в стон, я заворачиваю за угол.

Двое на фоне трансформаторной будки: он стоит сзади, она облокотилась на кирпичную стену. Будка с нарисованным символом инь-ян волнами холмов переходит в деревья, стены, здания и, наконец, в золотой купол Покровского собора. Крест устремляется в черничное небо, сбивая серьги звёзд и пронзая бельмо луны.

Вдруг в бледном лунном сиянии появляются белые точки. Они растут, ширятся, сливаются воедино. Их кружит в севастопольском вальсе подувший с моря бриз. Тысячей ледяных иголок он пронзает тело и память, хранящую маму со звонками, бабушку с родинкой, девушку с одиночеством, мужика с переваренным желудком, старух с ногами-палками. Сияющими хлопьями на севастопольские улицы падает снег, превращая мир в сказку.

Я смотрю на звёзды, задрав голову вверх, ловлю ртом снежинки.

Слышится раздражённое:

— Ты зачем в меня!?

Снежинки падают, тают. На лице, во рту. Вместе с ними тают воспоминания дня, месяца, года. Тает вся моя жизнь.

И начинается новая.

На пути в ад важно придать себе ускорение. Утапливаю педаль газа: машина набирает скорость, и ветер со свистом врывается в приоткрытые окна. Фары, как фотовспышки, выхватывают куски дороги. Зубами откупориваю литровый «Tullamore Dew». Виски обжигает горло и проваливается в желудок.

Пикает i-phone. На экране высвечивается: «Was ist jetzt passiert? Wo bist du? Was ist los mit dir?[1]«. Не понимаю, для чего писать на немецком — мы все прекрасно понимаем по-русски. Ненавижу немцев, их мир, похожий на образцовый супермаркет, в котором все они мерчендайзеры.

Ещё одно сообщение. Другой отправитель, но текст тот же. Интересно, они уже были там? Ведь это всего лишь вопрос времени. Как обратный отсчёт до активации ядерной бомбы. Всё, что будет после, — апокалипсическое будущее.

Люблю Германию за автобаны; только за них и люблю.

Реверс. Вот он я: лощёная харя с зарумянившимися щеками в цвет галстука. Рядом свидетели, родители, гости, ещё какие-то люди. Вообще всё это, каждый элемент свадьбы, будто бутафория, что насмешливо шепчет: «Condoleo et congratulor[3]«.

Я говорил ей: «Мария, для кого эти траты? Ведь свадьбой уже никого не удивишь, а если и удивлять, то надо слишком много денег, слишком много». Но она никогда меня не слушала. Всё твердила своё: «Ich will![4]«.

Я согласился на свадьбу. Точнее, на такую свадьбу. Согласился отдать все свои накопленные деньги. Плюс помогли родители.

Пятьсот гостей, авторское свадебное платье от Костаса Муркудиса, украшения от Филиппа Турне — страшно подумать, сколько денег на ветер. Нужно уметь сказать женщине «нет», а я этого делать никогда не умел.

Только что нас назвали мужем и женой. Мы пообещали друг другу быть вместе и в горе, и в радости.

Помню, как текут слёзы по её лицу, как, запинаясь, она произносит: «Михаэль, я беру тебя в мужья. Я обещаю перед лицом Господа: быть верной тебе, быть твоей опорой, как в счастье, так и в горе, в болезни и в здравии».

Я всегда верил в то, что в свадьбе самое главное — решимость жениха и невесты, их чёткое осознание того, что происходящее принадлежит исключительно им, что действия и слова сейчас, в момент, когда навсегда связываются судьбы, должны быть максимально искренними. Они принадлежат только друг другу, потому что всё происходившее с ними до этой минуты — предыстория, пролог, но повествование начинается только сейчас, с этой минуты, когда они объявлены мужем и женой.

Священники советуют: никогда не давайте обещаний, ибо всё равно их нарушите. Но давать обещания — не грех; грех — их не исполнять.

Бутылка виски на треть пуста. Я чувствую, как сознание превращается в сад расходящихся тропок, и невозможно угадать, по какой из них отправится моя мысль.

Ещё быстрее. Ещё больше ветра в моей голове. Нет дороги назад. И гнусавый визг, усиленный ревом гитар, наполняет пространство вокруг:

На медовый месяц мы отправились в Таиланд. Меня интересовали храмы, её — массаж и трансвеститы. В Бангкоке она заболела идеей силикона в груди.

— Когда я рожу и буду кормящей мамой, то груди обвиснут, а потому мне необходима операция, — твердила она.

— Сначала роди.

Но она хотела изменить грудь заранее. Как и всю себя.

Она проколола язык, брови, соски, нос и половые губы. Металлодетектор зашкаливал при её появлении. Я не успевал запоминать цвет её волос. Больше всего раздражали её ногти: то алые, как кровь, то зелёные, как тина, — они были неизменно яркими, острыми и длинными.

Человек, который часто меняет свою внешность, глубоко несчастен. Он чувствует разочарованность в жизни, а потому стремится к переменам. Он жаждет изменить быт, привычки, людей рядом, мир в целом, но начинает с себя, потому что это легче всего.

— Мария, для чего этот маскарад? — говорил я ей.

— Это модно, — твердила она, вертясь перед зеркалом.

— Мода для несчастных людей, прочти слово наоборот и поймёшь, чем она кончается, — вздыхал я, поднося шарфик или корсет.

— Oh, nein[6]!

В каждой, даже самой образованной, женщине живёт Эллочка-Людоедочка. У моей жены — девять классов образования. Мадам Щукина поселилась в ней навсегда.

Любая жизненная ситуация, требующая обсуждения, очерченная мною сотнями здравых, веских доводов, захлёбывалась на её «oh, nein». Бесполезно было спорить — в такие моменты ей был отвратителен сам звук моего голоса.

В век, когда эмансипация стала естественным атрибутом и необходимым условием мирового порядка, когда равноправие превратилось в идею фикс, любой дамочке достаточно просто надуться, чтобы ввести мужчину в состояние кататонического ступора. Женщина твердит о силе, но предпочитает слабость, в коей эту силу ещё более ощущает. Она всегда выигрывает, так как может воспользоваться тем, что при детской игре в лова называют «я в домике».