Платон Беседин - Чётки

Я разжёг костёр. Гипноз пламени не спасал от воспоминаний: я снова и снова прокручивал в голове последние ссоры с Марией. Сердце то колотилось, то щемило, будто вот-вот случится сердечный приступ.

Вернулся домой. Здесь всё до тошноты напоминало о Марии. Я купил две бутылки клюквенной «Финляндии» и отправился ночевать в гостиницу. Раз двадцать, наверное, пробовал дозвониться Марии, но она не брала трубку. Я наливал водки, выпивал и звонил. Пока не ушёл в полный отруб.

Утром я вернулся домой. У меня были большие планы: заняться медитацией под «Karunesh», написать список плюсов и минусов нашего брака с Марией и, наконец, решить, стоит ли нам быть вместе.

Чтобы опохмелиться, купил себе пива. На вчерашних клюквенных дрожжах меня быстро развезло. О медитации не могло быть и речи. Я включил «Alt.end» группы «Cure», и голос, похожий на завывание скользких карнизов, затянул:

Вдруг я расплакался. Слёзы подошли предательски мягко, незаметно, как матёрый маньяк, и, переполнив глаза, влажными, едкими сгустками вывались наружу. На проигрывателе была включена функция «repeat», и Роберт Смит, добивая меня, стонал снова и снова: «No, I don't want another go around, I want this to be the end…»

Я упал на ковёр, и тут появилась Мария. Сначала я решил, что она привела одного из своих хахалей, но с ней была подруга. Впрочем, мне всегда казалось, что они спят друг с другом. Они увидели меня на полу. Мария поморщилась и бросила мне:

— Wieso bist du nicht bei der arbeite[15]?

— Was ist mit ihm[16]? — замерла подруга.

— Dreht wieder durch[17], — пояснила Мария.

Я был на грани. Песня, слёзы, размышления — всё это довело меня до крайней степени экзальтации. Слова Марии стали точкой кипения. Я кинулся на её подругу, крича что-то вроде: «Пошла вон, лесбиянка!» Она убежала. Мария кинула ей вслед:

— Wiedersehen[18]! — и уже мне. — Ты совсем тронулся? Выключи музыку!

Когда я рыдал на полу, то отчётливо представлял себе, что и как скажу ей. Речь, прокрученная мной в голове, была идеальной, в меру гневной и в меру взвешенной, но сейчас вырвалось только одно слово:

— Почему?

— Потому что, — усмехнулась она и принялась раздеваться. — Выключи!

Я нажал паузу. Роберт Смит умолк. Я стоял и смотрел, как раздевается моя жена. С тех пор, как мы встретились, она заметно обрюзгла.

Я вспомнил, как целовал её. Вспомнил, как сжимал её в объятиях и вдыхал аромат. Вспомнил, как она покрывала моё лицо нежными поцелуями. Мы были счастливы. Какая программа сбилась?

В фильмах при расставании герой подходит к любимой, говорит речь, и они бросаются друг к другу в объятия. Неужели все фильмы лгут? Я хотел обнять Марию, но она выскользнула со словами:

— По расписанию, сегодня без секса.

— Просто хочу обнять тебя, — улыбнулся я. — Без расписания.

— Хочу есть!

Нет, не будет как в кино. Из влюблённых мы превратились в партнёров по домострою, но один по-прежнему любил другого.

— Ты съел штрудель? — она у холодильника.

— Да.

— Я же просила оставить мне штрудель, — орёт она. — Ведь просила!

Я подхожу к ней и вновь пытаюсь обнять. Она отталкивает меня.

— Почему? — говорю я и для чего-то дублирую на немецком. — Warum?[19]

— Потому что я хочу есть!

И тут я вновь вспыхнул. Я не мог молчать, не мог жить так больше. Да, я орал на неё, орал, как никогда в жизни. Угрожал, обвинял и просил прощения.

Мария отшатнулась и побежала в ванную. Там она пряталась от меня. Попыталась захлопнуть дверь, закрыться на щеколду, и этот жест, как всеобъемлющая аллегория нашего брака, вызвал во мне чудовищную ярость. Я ударил дверь ногой, бросился на Марию и схватил её за плечи.

— Я беременна, Михаэль, — вдруг сказала она.

— Что?

Моя хватка ослабла, но рук я не отнял. Так и стоял, держась за неё, опустив голову. Мой мозг пытался осмыслить, отформатировать новость, дабы решить, что делать дальше. Наконец, до меня дошло:

— Ты беременна!? — Я испытал радость. — Слава Богу, Мария, слава Богу!

— Я не знаю, Михаэль, от кого он, — прошептала она.

— Мы будем вместе, — не слышал её я, — ты, я и ребёнок. Наш ребёнок!

В моей груди разлилось уже позабытое тепло. Мы вновь будем счастливы! Всё наладится! Она отдёрнула мои руки и отчётливо, едва ли не по слогам произнесла:

— Михаэль, я не знаю, от кого мой ребёнок.

Я застыл. Сглотнул, размял шею и спросил, задыхаясь:

— Как не знаешь?

— Так, не знаю.

Она вышла из ванной. Я остался тет-а-тет со своим отражением в зеркале. Передо мной было испуганное бледное лицо с крупными каплями пота. Было невыносимо душно. Я выскочил на свежий воздух.

Чуть позже, сидя у костра, я размышлял, наблюдая за пламенем. Когда дрова превратились в пепел, я вдруг понял, что это — беременность, неизвестность — очередная проверка. Всё имеет начало и конец. В том числе и неудачи, и разочарования, и боль.

Я вернулся домой и сказал Марии:

— Неважно, чей это ребёнок. Я готов принять вас, тебя и ребёнка. Я люблю тебя, значит, полюблю и его. Будь со мной, и мы воспитаем его вместе.

Такая короткая речь показалась мне сложнее, чем весь «Евгений Онегин» наизусть. Она посмотрела на меня и вдруг скривилась:

— Тряпка! Какая же ты тряпка, Михаэль! Какие мы? Есть ты и есть я. Мы стали чужими друг другу. Нет никаких нас!

В детстве я играл в «Mortal Combat». Там был боец Reptile, он плевался кислотой. Сейчас Мария стала им. Каждое её слово — плевок кислотой в мою душу. Моя линейка жизни уменьшилась до минимума. Соверши fatality, Мария, и прикончи меня!

— Я люблю тебя.

— Это просто привязанность, Михаэль, — хмыкает она и включает телевизор.

— Привязанность? Ты, чёрт возьми, называешь это привязанностью?

Я вновь срываюсь на крик. Даже не на крик, а на взвизг агонии. Я любил её, готов поклясться, что любил так, как ни один человек на свете! Но почему если мужчина просто хочет быть счастлив, хочет дарить любовь женщине и получать её взамен, без извечных хитростей и уловок, если его чувства бескорыстны и чисты, то он обязательно превращается в тряпку? Почему чувства нужно усмирять, как животное, контролировать и просчитывать, будто бюджет?

— Уйди, — бросает Мария.

Иногда легче всего сказать «уйди» или «давай поговорим об этом позже». Легче всего отложить конец на потом. Я слишком долго вот так уходил. От Марии. От быта. От семьи. От себя.

Прости, Мария, но я не мог уйти! Кто-то должен был поставить точку.

Я ударил её лишь для того, чтобы она, наконец, отвлеклась от своего проклятого телевизора. Она вскочила с софы и вцепилась своими алыми ногтями мне в лицо. Я оттолкнул её и не рассчитал силы. Она ударилась головой об угол дубового стола. Я закричал, но не от горя, — сначала не от горя — а от радости победы. Схватил со столика помаду и написал на экране телевизора «Schlampe!»[20]

Потом наклонился к Марии, чтобы поцеловать. Так я всегда поступал после ссоры. Поцеловал её в губы. Она не сопротивлялась. Поцеловал её в лоб. Она не реагировала. И тут до меня дошло.

Я убил её. Их убил!

…кажется, я выскочил на улицу, развёл костёр и долго-долго смотрел, как он сначала горит, а потом догорает, оставляя после себя белёсый пепел…

Я популярен на радио. Значит, полиция была у нас дома. Знакомые уже не пишут мне сообщения с вопросами — ограничиваются проклятиями.

Я сворачиваю с автобана. Проезжаю предупредительный знак «Ведутся ремонтные работы». Дорога чиста, но дальше, после заградительных щитов и заборов, пропасть вместо взорванного моста. Спидометр показывает 150 км/час.

Может, пора остановиться? Дать по тормозам? К чему это бегство?

Да, мой брак был адом. Потому что ад — это непонимание, нестыковка ценностей. Наши отношения с Марией — поединок на рапирах. Укол — уход, укол — уход! И так пока один не нанесёт финальный укол. Победил я. Или проиграл?

Одна мудрая женщина любила повторять: «Все проблемы современных дамочек от того, что они хотят стать мужчинами». Нынешние женщины хотят свободы, прав, власти. Они рвутся к мифической вершине признания и тем самым, как сказали бы римляне, auribus tento lupum[22]. В битве с ветряными мельницами женщины упускают самое главное: их беды не от притеснения, — они всегда были выше, сильнее и весомее мужчин, — а от того, что им не хватает смелости и смирения ценить подлинно женскую свободу, свободу сосуда, который вбирает в себя, до последней капли, животворный нектар избранного человека ради того, чтобы вместе с ним, став Создателем, явить миру своего Адама.