В те времена Япония двигалась по восходящей линии экономического развития. У меня был постоянный заработок.
По окончании работы мы обычно где-нибудь встречались, ужинали в одном из ресторанов на залитой светом Гиндзе, смотрели заграничный – интеллектуальный и одновременно сексуальный – фильм и спешили домой, то есть на арену нашей собственной сексуальной жизни. Здесь мы погружались в наслаждение. Погружались полностью, опасаясь лишь одного – как бы это не повредило завтрашнему трудовому дню.
Твоя красота расцветала с каждым днем. Ты научилась хорошо готовить, руководствуясь женскими журналами п телепередачами. Ты хотела, чтобы я думал о тебе – всегда только о тебе, – и запрещала мне думать о чем-нибудь другом. Помню однажды после ужина ты пошла на кухню мыть посуду, а вернувшись, ужасно рассердилась, потому что я увлекся чтением нового издания «Введения в политическую экономию».
Разумеется, мне не разрешалось слишком долго разглядывать журналы с фотографиями модных красоток. Не разрешалось спать днем, если ты не спала.
Воскресный дневной сон был под строжайшим запретом. Порой, читая лежа газету, я все-таки засыпал, но ты никогда не забывала ущипнуть меня за ногу.
Бесконечные поцелуи и объятия стали нашей привычкой. Наша любовь была так велика, что мы буквально растворялись друг в друге.
И все же это была привычка. Мы приобрели ее еще в то время, когда только познакомились. Оба мы тогда жили в Йокосука и работали у американских военных. Наши хозяева и привили нам эту привычку.
Ты работала горничной в доме капитана второго ранга, я – боем в офицерском клубе. Окна в этом квартале всегда были настежь, словно предназначались для того, чтобы демонстрировать американский образ жизни. Я часто, очень часто видел, как супруги, твои хозяева, отдыхают в удивительно удобных креслах, а на полу, у их ног, ребенок разглядывает яркую книжку комиксов. Видел я и тебя – ты время от времени мелькала на фоне этой семейной идиллии.
Дисциплина была строгой. Горничная и бой во время работы не могли обменяться даже несколькими словами. Зато все выходные дни мы проводили вместе, ходили гулять на гору за Йокосука.
Мы поднимались на самую вершину. По склонам ступеньками лепились дома, почерневшие от дыма и сажи, приносимых ветром с корабельных верфей.
В те дни, когда мы гуляли, большинство домов казались вымершими – мы ведь гуляли не в воскресные дни, и жильцы были на работе. Улицы тоже были пустынными – ни детей, ни собак. Наверху дул ветер. Мы прогуливались по дорожкам, среди закопченных деревьев, и строили планы на будущее.
Прислуживая американским военным, я нисколько не чувствовал себя ущемленным. Моя причастность, хоть и очень относительная, к уютной, комфортабельной жизни американцев доставляла мне удовольствие. Я с большим аппетитом ел высококалорийные остатки их пиршеств и никогда не читал книг об эксплуатации наемной рабочей силы.
Но для того чтобы наслаждаться жизнью вместе с тобой, требовались деньги. Я устроился на работу в одну фирму, где служу и сейчас, и добился успеха.
Мы, опережая прочих средних японцев, обзавелись электрохолодильником, стиральной машиной, миксером, тостером и прочими предметами. Мы научились у американцев уютно обставлять свою жизнь. Я считал, что у нас получилось идеальное гнездышко.
Казалось, ты тоже всем вполне довольна. Но наверно, это мне только казалось – ведь в один прекрасный день ты заявила, что тебе с самого начала все это не нравилось.
Ничто не препятствовало нашему браку, мы давно были совершеннолетними – мне двадцать восемь, тебе двадцать четыре – и абсолютно самостоятельными. И вол? мы пошли в мэрию и подали заявление. Мой отец, правда, был против. Он говорил, что у тебя темное прошлое, неизвестно, чем ты занималась, когда совсем юной ушла из дому. Но я возражал ему: устроиться на работу к американским военным не так-то просто, каждый человек проходит тщательную проверку. О тебе все известно – уйдя от матери в восемнадцать лет, ты поступила работать на мебельную фабрику, потом была прислугой. Короче говоря, я настоял на своем.
Твоя биография – один из печальных вариантов множества биографий тех девушек, отцы которых погибли на фронте. Разумеется, мать любила тебя. Но очевидно, она не имела права голоса в доме своего нового мужа и была поглощена заботами о твоих младших брате и сестре. Ты заявила, что едешь в Токио работать. Тебя никто не удерживал.
Твоя мать так и не побывала у нас в Токио, да и мы ее ни разу не навестили. Свадьбы мы не устраивали, просто зарегистрировались в мэрии. Но я не думаю, что именно это тебе не понравилось. Во всяком случае, ты никогда не высказывала недовольства по этому поводу.
Отношения с моими родителями очень скоро наладились. Они считали тебя идеальной женой, ты их очаровала, часто ходила с ними в театр.
И вдруг…
Не могу передать моих чувств, когда я впервые увидел этого человека у нас дома.
Это был студент, живший в угловой квартире первого этажа, в том же самом доме на улице Ооимати, что и мы. Он научил тебя таким словам, как «организация» и «американский империализм».
Этот парень – с короткой стрижкой, в опрятном костюме, при галстуке – внешне ничем не отличался от нас, служащих, разве что разговаривал слишком громко, никого не стесняясь.
Он впервые появился у нас пять лет назад, как раз в то время, когда студенты в знак протеста против продления японо-американского договора безопасности начали осаду аэродрома Ханэда. Он, должно быть, хорошо знал лидеров студенческого движения, имена которых то и дело мелькали в газетах, и часто рассказывал о встречах с ними.
Помню, он говорил:
– Вчера они были у меня. Просидели всю ночь до утра, беседовали, спорили…
Или:
– Только что встретил Н. на станции электрички… Или:
– H. H. тоже участвует в нашем движении, но это пока что секрет…
Я не мог понять, почему и каким образом он тебя втянул в это движение. Почему ты стала о нем "заботиться, готовить ему и ходить с ним на демонстрации.
Я работал в экспортно-импортной фирме. Мы вели торговлю главным образом с Гонконгом и абсолютно не интересовались проблемами японо-американского договора.
Однажды я сказал:
– Договор, очевидно, пройдет в парламенте…
Ты презрительно фыркнула:
– Ничего другого от тебя не услышишь! Ты до мозга костей обамериканился, прямо-таки заразился духом американского империализма. Я ведь тоже на них работала и жила с тобой в одном квартале. Но я устояла!..
Когда ты говорила подобные вещи, тебе изменял юмор. Лицо твое застывало как маска и странно контрастировало с ухмыляющейся физиономией этого студента, слушавшего твои разглагольствования.
Мне мучительно вспоминать все перипетии последних дней нашей совместной жизни. Слезы, мольбы, упреки. И ярость, бесконечная ярость. Но все кончилось – ты ушла. Ушла, отказавшись от меня и от электрохолодильника ради этого студента. Над нашим домом пронесся ураган. Впрочем, ураган тогда пронесся и над Японией – это был период особенно бурного протеста против продления японо-американского договора. Визит Эйзенхауэра в Японию отменили. Триста тысяч демонстрантов окружили парламент…
Вот тогда ты и ушла. Взяла сумочку, исчезла и больше не вернулась в наше теплое, уютное гнездо. Не знаю, куда ты отправилась. Студент давно переменил квартиру. У меня не было никаких нитей, которые привели бы меня к тебе. Ты затерялась в огромном Токио.
Я не мог понять, почему ты ушла. Как ты на это решилась? Ведь мы очень любили друг друга, казалось и дня не могли прожить в разлуке. И ты – такая нежная, такая ласковая – ушла.
Я не верил, что в этом виновата политика. Как-то однажды я сказал, что буду ходить с тобой на все демонстрации, если уж ты жить без них не можешь. Ты расхохоталась и, подражая интонациям твоего друга, ответила:
– Сколько бы ни прибавилось любопытных, они нам будут только мешать!
Нет, я не мог в это поверить! Неужели политика была в состоянии разрушить наш семейный очаг, наше с такой любовью, с таким вдохновением свитое гнездышко?!
Я мог объяснить твой уход только двумя причинами: или студент намного превосходил меня в искусстве любви, или же мы были с тобой случайной парой, когда каждый с легкостью отказывается от другого и заменяет его кем-то третьим. И то и другое было для меня в равной степени горько.
Впрочем, может быть, отношения между мужчиной и женщиной вообще таковы? Если да, то все измены, все проблемы «треугольника» легко объяснимы. Но почему же тогда над этими проблемами бьется наше искусство? И почему я должен так мучиться?
Я мучился. Однако, с точки зрения твоей логики – странной логики: ты ведь ревновала меня даже к дневному сну, – вряд ли мои страдания были настоящими. Когда ты ушла, я продолжал работать. Каждый день ездил в центр города, в нашу фирму, и выполнял служебные обязанности, как бы там не, мучился. Утопая в горе, я преуспевал. Дважды побывал в заграничной командировке – на Гавайских островах и в Южной Америке. И наконец стал начальником отдела.
