На вопрос следователя о том, как ты относишься к проблеме уважения человеческой жизни, ты ответила:
– Как бывает на войне, я не знаю… Но люди умирают и без войны. Я видела много умерших и часто слышала о смерти. Конечно, человек далеко не всегда хочет умереть. Есть люди, которые страстно любят жизнь, у которых полное надежд будущее. Но если человек поставлен в такие обстоятельства, когда ему лучше умереть, чем жить, я думаю, его жизнь не представляет особой ценности…
Говорят, все убийцы и самоубийцы страдают определенными нарушениями психики. В тебе я этого раньше не замечал. Но видно, твоя психика все же была сильно нарушена. Иначе невозможно объяснить, почему у тебя вдруг появился такой мрачный взгляд на всю твою прежнюю жизнь. Раньше ведь ты никогда не считала себя несчастной.
То, что ты рассказала в полиции о своем прошлом, стало темой множества очерков и психологических исследований, опубликованных в газетах и журналах. Репортеры добрались и до меня, но, к счастью, в нашей с тобой жизни не было ничего, что могло бы стать сенсацией.
II все же в мой адрес был высказан ряд обвинений. Ты заявила, что, став моей женой, совершила ошибку и зря убила три года жизни. Это меня сильно задело, даже ранило, и очень больно. А репортеры, разумеется, обрадовались и сделали свои выводы: он, мол, человек, малодушный, не дорожащий ничем, кроме службы. Женившись на такой женщине – на женщине с запятнанным прошлым, он не сделал ничего, чтобы поднять жену до собственного уровня, чтобы привить ей вкус к добропорядочной семейной жизни. Какая ложь! Какая глупая напраслина, бездумно на меня возведенная!
Когда писали о твоем запятнанном прошлом, имели в виду, что одно время ты была уличной женщиной, торговавшей собой ради хлеба насущного. Я и не подозревал об этом, и думать не мог.
Ты ведь работала горничной у американских военных. А я знал совершенно точно, что вся прислуга американцев проходит строжайшую проверку: женщину, зарегистрированную как проститутку, ни за что бы не взяли на работу. Но ты утверждала обратное. Ты сказала, что администрация американского квартала не только закрывала на это глаза, но даже предпочитала женщин с дурной репутацией.
И еще ты сказала, что жизнь горничной не особенно отличалась от жизни уличной женщины. Оказывается, вечером, по окончании работы, вы должны были исполнять роль хозяйки танцевальных вечеров. Такие вечера часто устраивались в американском квартале, как раз в тех домах, где не было настоящей хозяйки.
Не могу разобраться, где правда, где ложь. Во всяком случае, я никогда ничего подобного не слыхал, это противоречит всем известным мне фактам. Но то, что ты была уличной женщиной, меня ошеломило. Никогда я не чувствовал себя таким подавленным – ни в те дни, когда ты меня бросила, ни неделю назад, когда в газетах появилась твоя фотография и на тебя было поставлено клеймо – «похитительница несовершеннолетней».
Ах, если бы я мог поверить, что ты – женщина с запятнанным прошлым – когда-то по-настоящему меня любила и старалась сделать нашу совместную жизнь прекрасной, чистой и счастливой именно из-за этого своего прошлого или вопреки ему! И все же не верю я, что ты была со мной несчастной.
Кто знает, может быть, сейчас тебе захотелось оправдаться перед самой собой за разрушенное собственными руками счастье и ты нарочно постаралась изобразить себя этакой отверженной, искалеченной, испачканной грязью. Впрочем, с того момента, как ты ушла от матери, и до встречи со мной прошло целых пять лет. Как ты жила эти пять лет, я не знаю. Всякое могло случиться…
Наша с тобой совместная жизнь теперь вдруг представилась мне в совершенно ином свете. Отдельные ее моменты, отдельные сцены, конечно, не утратили для меня былой ценности и остались в памяти такими, как были. Но все вместе взятое – это сплошная путаница, сумасшедшее мелькание бессвязных кадров, словно смотришь фильм, когда пленка с бешеной скоростью крутится в обратную сторону. Мне вдруг начинает казаться, что какое-то тело – человеческое, – сорвавшееся с высокого утеса и еще находящееся в падении, уже наполнено острой болью соприкосновения с твердой землей…
Я вижу твою обнаженную спину. Ты лежишь ничком, твоя голова чуть повернута, щека покоится на белоснежной подушке. И я – по этой щеке, по закрытым глазам – угадываю, как тебе хорошо. Ты вся – наслаждение. Наслаждение вошло в тебя и замерло на грани муки.
Я стою и смотрю на тебя. Но мелькают кадры. Теперь на тебя смотрят американцы. Чужие, много раз осквернявшие тебя. Я слышу их смех. А ты продолжаешь лежать, все такая же – наслаждение и мука, наслаждение и мука…
Потом совсем другая картина. Наша гора, унылая, закопченная, где даже деревья почернели от дыма и копоти. Внизу – высокий, изломанный белый известняковый берег, за ним – море. В море вспомогательная эскадра с развевающимися над ней звездно-полосатыми флагами… Потом залив очищается, корабли исчезают. И вдруг из глубины всплывают черные субмарины… И мне кажется, что я начинаю понимать, почему ты бросила меня ради жалкого студента, боровшегося против договора безопасности.
…Но ты снова лежишь на белоснежной простыне. Ничком. Ты любила так лежать…
Говорят, человек, которого долго мучили, постепенно обретает любовь к боли. Ты, испачкавшись грязью, стала испытывать удовольствие, когда люди указывали тебе пальцем ту дорогу, где грязи особенно много…
Наконец вас опознали. Произошло это неподалеку от маленького старинного горячего источника, находящегося на полпути между Товада и Акита. Вы обе изнемогали от усталости. Последний автобус уже ушел. На круто спускавшуюся вниз горную дорогу лег сентябрьский холод. Ты, едва передвигая ноги, тащила девочку на спине.
Ты |не бросилась в пропасть. Газеты впоследствии писали об этом так: «…Не хватило смелости оборвать жизнь…», «…Не смогла решиться и осуществить свое намерение…»
Твое платье было помятым и грязным. Девочка потеряла бисерную сумочку. Опознавшие вас люди сообщили в полицию. Задержали тебя не на дороге, а в гостинице, что стоит на каменистом берегу бурной речки, вытекающей из озера Товадако.
Итак, ваше путешествие завершилось в полиция. Тебя взяли под стражу, допросили. Подписав протокол допроса, ты сама закрепила поставленное на тебя клеймо тяжкой преступницы.
Но Сатико сказала, что ей было очень хорошо и весело с тобой. «…Ода-сан добрая… Ода-сан очень ласковая… Она все время со мной играла, купила мне новое платье и туфли… В горах так интересно…»
Девочка до этого никогда не выезжала из Токио и была очень довольна. А еще она сказала, что ей ни разу не было страшно. Это было единственное показание, говорившее в твою пользу.
Ты заявила, что собиралась покончить с собой после того, как убьешь ребенка. Многие газеты расценивали твое дело как подготовку к преднамеренному убийству. И все же мудрые блюстители закона, учитывая различные обстоятельства, решили тебя не наказывать.
Отец девочки тоже не настаивал на суровом наказании преступницы. Поначалу, когда вас еще не нашли, он бушевал и кричал, что привлечет тебя к ответственности как похитительницу ребенка, но, когда ему вернули Дочь, он сразу утратил свой воинственный пыл, понимая, что судебный процесс даст новый повод корреспондентам покопаться в его личной жизни. И дело ограничилось предварительным следствием. Тебя продержали в обратно, вниз по горной дороге, спотыкаясь во тьме и страдая от каждого шага. Пошла и добралась наконец до человеческого жилья. В этот момент ты сама была всего только маленькой девочкой.
Спутником одиночества делового человека бывает или политика, или чувственная женщина. Но спутником одиночества женщины может быть лишь девочка, дочь – частица собственной ее плоти. Ах, девочка, девочка!..
