Ознакомительная версия.
Взгляд мой скользил по острию шпиля Тур Малка – Царской башни, оттуда перешел на квадратную башню Августы-Виктории, Национальную библиотеку, взгляд охватывал все это волшебное древнее полукружие сосновых рощ, зданий из иерусалимского камня, это подобие лука, который начал пускать в меня стрелы ностальгии, и глаза мои наполнились слезами.
Всегда меня привлекал этот уголок Русского подворья, где каждый житель Иерусалима может окутать себя покоем без того, чтобы его нарушил чей-то посторонний глаз. Когда-то здесь толпилась уйма народа, сегодня же редко кто здесь появляется, и в сосновой роще над старым острогом человек может уединяться и размышлять сколько ему угодно. И я думал о том, что Аарон, и Дан, и Яир, и я не были бледными размытыми копиями Габриэля. И то, что за эти годы мы стали раздавшимися вверх и в стороны мужчинами, не имеет никакого значения. Где-то там, в глубине души, мы те же ученики, сидящие перед своим равом, учителем, любим и ненавидим то, что он учил нас любить и ненавидеть. Конечно, мы не были ясными копиями, и там, где размылись линии, характеры наши прорезали свои борозды, и они отдалили нас от оригинала и вообще перекрыли его. И все же, несмотря на все это, в нас можно было найти знаки образа Отца. Ведь и по сей день после любого решения я спрашиваю себя, что бы сказал об этом Габриэль. Так же и Яир, ставший командиром подразделения подпольщиков, влившихся в армию во время войны за Независимость, перед каждой операцией в душе советовался с Габриэлем.
И так, размышляя, я спустился по улице Мелисанда, ныне называемой Елени Амалка, и повернул налево, на улицу Сент-Поль – Святого Павла. По ней шли автобусы, везущие в Университет на Хар Ацофим, на которых мы ездили столь часто, но сейчас нет более пустынной и скучной улицы, более подходящей скуке и пустоте внутри меня. Разрушенные здания у ворот Мандельбаума кажутся мне зеркалами, отражающими разруху в моей душе, и расколотые крыши подобны расколотым моим надеждам. Под этими крышами была и квартира Габриэля.
Итак, шагаю я по улице Пророка Самуила, дохожу до сада Синедриона, в котором скрыты погребальные пещеры. Отсюда, как загипнотизированный, гляжу на Французскую рощу, над которой село Шуафат, где погибла Айя и завершилась, быть может, главная часть нашей жизни, связанная с Габриэлем Тирошем. Возвращаюсь домой с виноватым выражением лица, и жена ни о чем не спрашивает меня, понимая, что дело с оформлением ссуды опять завершилось какой-то непонятной для нее прогулкой вдоль границы.
Хорошо помню день, когда мы познакомились с Габриэлем. Не был он тогда «Габриэлем», а был новым учителем истории господином Тирошем. Старичок учитель, который преподавал нам историю до конца шестого класса Иерусалимской национальной гимназии, умер в дни летних каникул, и в начале седьмого класса, после церемонии поминовения покойного, нам объявили, что в ближайшие дни к нам придет новый учитель. Несмотря на то, что мы были старше по возрасту, чем должны быть ученики седьмого класса, в нас все еще жило ребяческое любопытство к явлению, называемому – «новый учитель». Тем более, сказано было нам: учитель этот самый молодой среди преподавателей гимназии, большинство которых подошло к пенсионному возрасту, но продолжало работу, не желая уходить на пенсию.
Господин Тирош возник перед нами, и без всякого вступления и знакомства начал урок о Крестовых походах. Естественно, в первые минуты мы не вникали в его слова и тему, а лишь изучали его вид и стиль речи, которые далеки были от привычных. Осанка его был столь прямой, что, казалось, он подобен мечу, извлеченному из каких-то невидимых ножен. Загорелое лицо резко контрастировало с бледно-водянистым цветом кожи высоколобых учеников религиозных школ. «Где он так загорел?» – не давал нам покоя вопрос. На перемене мы пришли к выводу, что он только что вернулся из отпуска на море. Взгляд его был прямым, и зеленые глаза, ощутимо излучающие силу, полные жизни, просто гипнотизировали нас, отметая любую мягкотелость. Помнится, зеленый свет его глаз не давал покоя девушкам в классе, словно бы околдовав их, в то время как стиль его речи, которая была, по их мнению, жесткой и однозначной, как приговор суда, явно разочаровывал. Из первых впечатлений и слухов проистекало, что новый учитель речь свою не выплетает, а высекает слово за словом из груди, возвышающейся как скала, на которой высоко сидела голова. Полагали, что он двадцати или двадцати пяти лет. Оказалось, ему двадцать восемь, что разочаровало некоторых наших одноклассниц, которым такой возраст казался слишком старым для молодого привлекательного мужчины. Это не мешало им находить особое очарование в пробивающейся у него на висках седине. Было бы это в их силах, они, несомненно, оставили бы эти сединки, омолаживающие их владельца.
Я же находился под впечатлением особого запаха одеколона после бритья, который шел от господина Тироша с первого момента его появления в классе. Меня удивляло, что об этом не говорили на перемене в обсуждении первых впечатлений от нового учителя. Я уже отмечал, что отличаюсь редкой среди людей чувствительностью к запахам. С того момента я определял присутствие господина Тироша по обволакивающему его аромату. В течение некоторого времени возникло и закрепилось во мне некое ощущение на грани галлюцинации. Я воображал себя, идущего позади господина Тироша, облаченного как бы в мантию особого аромата и поддерживающего край этой мантии. Таким он мне представлялся всегда – со шлейфом смутного и приятного аромата, тянущимся за ним.
Довольно скоро мы поняли, что отныне будем заниматься всерьез, а не вести бесполезные «общие разговоры» как при прежнем учителе, о том или ином периоде истории, не касаясь фактов. Господин Тирош придерживался только фактов и событий, и не давал нам фантазировать, пряча собственное незнание за сюжетами, почерпнутыми из исторических романов. В отличие от предшественника, который удовлетворялся лишь учебником по истории (он сам этот учебник составил и распространял), господин Тирош отсылал нас к различным вспомогательным статьям, которые мы должны были самостоятельно прорабатывать. Не прошло и нескольких недель, как мы были по уши погружены в уроки, и тетради по истории, которые вообще не существовали при прежнем учителе, начали быстро заполняться записями. Сначала мы злились на эту тяжесть, возложенную на нас, но после нескольких месяцев неприязнь сменилась удовлетворением от проделанной работы. Господин Тирош давал нам темы для работ и посылал в библиотеку гимназии и в другие библиотеки, включая Национальную библиотеку на Хар Ацофим. Он сам посещал вместе с нами хранилища книг и объяснял, как пользоваться различными источниками. Благодаря этим работам мы начали знакомиться с такими дисциплинами, как политика, экономика, искусство и философия. И наша первоначальная растерянность сменилась уверенностью от понимания материала. В конце концов мы представили ему итоговые работы, понимая, что наши успехи достигнуты благодаря ему.
Но, кажется, я слишком забежал вперед. Уже после первого урока мы ясно поняли безошибочным ученическим инстинктом, что приятные дни ничегонеделания с прежним учителем безвозвратно канули в прошлое, и в будущем предстоит нам нелегкий труд. Также было ясно, что с этим «типом» шуточки и разные издевательские штучки, типичные в отношениях учеников и учителей, не пройдут, и в зеленых его глазах хоть и скрыта, но весьма ощутима нешуточная решительность. В его глазах не было ничего от знакомого нам еврейского взгляда тех, кто приехал в страну недавно. Значит, решили мы, он «сабра» – уроженец страны, ибо мы сами в большинстве родились здесь. В этом мы видели определенное его преимущество по сравнению с остальными учителями гимназии, которые все были приезжими, родились и жили достаточно времени в диаспоре. Смуглый цвет его кожи служил нам еще одним доказательством, что, наконец, мы удостоились учителя-сабры, одного из наших. Каково же было наше удивление, когда мы узнали у школьной секретарши, что господин Тирош – выходец из Германии, и живет у нас, в Эрец-Исраэль, всего лишь несколько лет.
И тем не менее, наша Национальная гимназия пригласила господина Тироша преподавать историю в старших классах, несмотря на его молодость и отсутствие опыта преподавания. Можно себе представить, что было бы, если бы старик директор гимназии узнал хотя бы один из тысячи планов, которые втайне лелеял реализовать господин Тирош вне учебных программ. Он бы тут же велел этому господину сгинуть с его глаз. Но он даже не догадывался об этом, как и мы – ученики седьмого и восьмого классов, за исключением небольшой группы, которую отобрал господин Тирош, чтобы раскрыть свои идеи.
Он стоит перед моими глазами – доктор Розенблюм, верный ветеран сионизма, уроженец Литвы, много лет руководивший гимназией, которая была садом, растившим иерусалимскую интеллигенцию.
Ознакомительная версия.
