Приметив Афиногена, Петр Иннокентьевич любезно пропустил перед собой двух мужчин.
– Здорово, Гена! – улыбнулся он Данилову. – Как оно ничего? Служба идет?
– Здравствуйте, товарищ Верховодов, – вежливо поздоровался Афиноген и крепко пожал сухонькую ручку подполковника. – Как ваше здоровье?
– Покалывает кое–где, – пожаловался Верховодов и по привычке угостил знакомца обшарпанным пряником, выпеченным нз каменной муки, а может, не выпеченным, а высеченным из цельного куска мрамора. – Да и то сказать, сколь пришлось всего повидать в жизни, где тут сохранить здоровье… Ты, солдатик, того не увидишь, что нам пришлось. Хотя бы взять ту же военную эпопею. Начинал–то я с низов, с рядового, потом уж дослужился до чинов и наград… Поглотал тоже сырости в окопах. Вспомни и то, как немец против нас первое время воевал. У него и консервы, и белье шерстяное, а у нас – шинелька одна да патронов в обрез. Ты, Гена, про это в книжках читал, а я вот о чем помню, – Верховодов пощелкал себя ребром ладони по остренькому, как шило, кадыку. – Здоровье смолоду следует беречь, оно, как и честь, в единственном числе дается человеку. Не сберег – винить некого, терпи после невзгоды и страдания. Вот я и терплю… По годам, Гена, я еще не очень старый, а нутро, пожалуй, насквозь прогнило. Иной раз не знаешь, где и болит. Болит… и отбой. А где – не понять. Вызвал давеча я врача со «Скорой помощи», явился этакий ферт, вроде тебя, Гена, со смеющимся выражением лица. Сейчас, говорит, мы тебе, батя, укольчик но–шпы с папаверином произведем, оно и поможет. Я ему: ты, паренек, хотя бы давление измерил, пульс посчитал. А он хохочет. Забудь, говорит, отец, про эту ерунду, давление и прочее. Думай о цветах на лесной поляне. В твои годы, толкует, самочувствие зависит нет от давления, а от настроения.
Может, я думаю, он и прав. Только какое же у меня может быть хорошее настроение, ежели позади столько горя и ужасы войны, а впереди – пустота и вечность. Одиноко мне очень, Афиноген, в теперешних днях.
Афиноген сочувственно покивал, махнул рукой: кому, мол, нынче легко, за газетами и то вон приходится стоять под палящим светилом. Про себя Афиноген подумал: помуштровал, небось, за свою жизнь солдатиков, старый службист, а теперь, видишь ли, меланхолия приключилась. Была в характере Афиногена нехорошая стыдная черта: он не любил слушать жалобы и предполагал, что с охотой жалующийся человек или непростительно слаб или скрывает дурное прошлое, напуская туману. Сильный, добрый человек, думал он, ждет не соболезнования, а понимания и жалуется только по необходимости совсем близким людям, когда некуда деться.
– Огромный город, – переменил тему Верховодов. – Сорок тысяч жителей, и всего три газетных киоска… Я уж ходил по этому поводу на почтамт. Отвечают, некому торговать в киосках за шестьдесят рублей в месяц. Как ты расцениваешь этот факт, Афи– ноген?
– Я думаю, тут попахивает безразличием к людям.
– Вот–вот, – оживился Петр Иннокентьевич. – Безразличием. Дошло до того, что рыбу в реке потравили. Электричка ходит не по расписанию…
– Ты, Верховодов, свалил все в одну кучу, – вмешался в разговор сосед по очереди, тоже пожилой мужчина с суровым обветренным лицом землепроходца. – Какой–то сумбур у тебя в голове. Ну при чем тут, скажи, электричка и рыба? Надо заместо той двухголовой тыквы посадить в киоск шуструю девицу, и никаких проблем.
– Девица не пойдет на шестьдесят рубликов, – отрезал Верховодов.
– Почему не пойдет? Какая разница, где стаж для вуза зарабатывать… Работа чистая, опрятная. Опять же на виду у кавалеров. Любая пойдет, если с умом пригласить.
Петр Иннокентьевич, не найдя достойного возражения, демонстративно повернулся к оппоненту спиной и обратился опять к Афиногену.
– Что, Гена, собираешься делать, когда купишь газеты? – спросил он.
– Пойду куда–нибудь… Свидание у меня назначено.
– Жаль… Очень жалко. Могли бы, Гена, заглянуть ко мне на часок. Для воскресеньица у меня бутылочка настоечки лимонной припасена. Посидим, поговорим друг с другом по–товарищески. Журналы тебе старые покажу, полистаешь.
Верховодов заискивал, голос его стал сладким и вкрадчивым, словно он вымаливал отсрочку у неминучей судьбы. Афиноген его понял и не разочаровал.
– Если не возражаете, мы с Наташкой вас навестим. Она девушка смирная и отзывчивая. Может быть, я даже на ней женюсь скоро. На той неделе, может быть, и женюсь.
Верховодов обрадовался, встрепенулся и коршуном оглядел окрестность.
Афиноген проследил за его взглядом и увидел, что Наташа сидит в скверике на скамейке и читает книжку. Она не косилась по сторонам, не нервничала, как будто и не на свидание пришла, а в библиотеку. Глядеть на нее даже из очереди было одно удовольствие.
Пойду я, пожалуй, Петр Иннокентьевич, – сказал Афиноген. – Купите для меня «Крокодильчик», если очередь подойдет.
– Хороший журнал. Хороший, – закивал Верховодов, – хотя мне он представляется бесполезным. Зубоскальства много, а сути, если вдуматься, никакой. Иголки одни торчат, ствола–то за ними не видно. Так я вас ожидаю, как договорились. Помни, Гена, лимонная настоечка, сам делал. Пальчики оближешь.
Афиноген Данилов не полез через штакетник и газон, чтобы не травмировать нравственное чувство Вер– ховодова, сделал крюк и приблизился к Наташе со стороны аптеки. Он сел рядом, достал пачку сигарет «Прима», с удовольствием закурил, облокотился на спинку лавочки, перекинул ногу на ногу, стряхнул пылинку с рукава и некоторое время созерцал очередь за газетами, которая своей таинственной неподвижностью напоминала кадры Антониони, отснятые в пустыне.
– Наташа, – сказал он, – давай поздороваемся по–людски.
– Давай, – ответила Наташа.
Афиноген схватил ее в охапку, как подушку, притянул, подтащил к себе, неистово впился в губы, в лоб, в щеки. Она задохнулась в цепких его руках, затрепетала и растаяла. Тело ее проникло в пальцы Афино– гена.
– Не надо, Генка! – услышал он трезвый вырывающийся голос, и едкая обида внезапно увлажнила его глаза.
– Дурной ты какой–то, – испугалась Наташа. – Ну что ты в самом деле, как маленький. Зачем ты так делаешь?
– Я не хочу больше жить в этом городе, – сказал Афиноген. – Он мне опостылел. Все мне опостылело в нем. Кирпичные дома и люди с медными лбами. В этом городе женщины боятся любить. Не обращай внимания, Наташа. Это у меня от усталости. На работе: нелады, то да се. Жизнь удивительная. Ты сама, Наташа, удивительная, как этот день. Что ты читаешь, дорогая?
Наташа протянула ему книжку.
– Путешествия? – удивился Афиноген. – Книга про путешествия. Странно. Молоденькие красотки предпочитают иного рода чтения.
– Не говори со мной так, – попросила Наташа, – не воображай о себе очень–то. Сначала объясни, почему ты опоздал. Это неприлично. Вдобавок ты, кажется, пьяный. Мне неприятно разговаривать с пьяным Даниловым. Ступай лучше домой.
Афиноген послушно встал и двинулся по аллее.
, Предчувствие какой–то скорой боли томило его. Тело не подчинялось легко и неощутимо, как обычно, асфальт с упругой силой отталкивал подошвы. Он оглянулся. Наташа сидела и читала книжку про заморские страны. Ей было наплевать на землетрясенье его души. А он чувствовал предвещающие толчки. Он, конечно, вернулся.
– Любопытно, – сказал он, – у тебя такое самообладание или ты совершенно равнодушна к моей особе? А ведь я симпатичный парень. Приглядись без пред– убежденья. Меня любила одна женщина, не чета тебе – доктор наук, чаровница, постигшая тайны индусских брахманов. Все мне завидовали. Но она, правда, умерла. От насморка сгорела в одночасье. От обыкновенного насморка. Помни о смерти, Наташа. Помни о смерти.
– Почему ты опоздал? – спросила, Наташа. – Хотя дело уже не в этом. Почему ты не ответил, когда я тебя спросила? Я тебя спросила, почему ты опоздал, а ты не. ответил, не удосужился. Почему?
– Наташа – синий чулок! Ну и зануда. Вот будет кому–то подарочек – врагу не пожелаешь. Честное слово! Лютому врагу не пожелаешь такую утеху.
И тут он заметил, что книга у Наташи открыта на последней странице, там, где напечатаны выходные данные.
«Милая, – подумал он, – стойкий оловянный солдатик. Будущая мать моих детей. А почему бы и нет?»
Наташа побледнела от оскорбления, но проглотила обиду, как глотают случайно сливовую косточку: жилка на тонкой шее вздрогнула и глаза зажмурились.
– Дальше? – спокойно произнесла она. – Что дальше скажешь, симпатичный парень?
Родители Наташи Гаровой были педагогами, но представляли разные научные школы. Наташа выросла среди постоянных шумных споров о воспитании гармонической личности. Мать считала, что главный упор надо делать на нравственность, ибо именно нравственные устои делают человека человеком; отец же руководствовался постулатом древних, суть которого сводилась к тому, что единственный враг человека – невежество. Оба они были людьми недоучившимися, большую часть времени потратившими на проверку тетрадей, и поэтому не умели ни о чем договориться полюбовно, с упорством маньяков доказывали друг другу очевидные истины. Из всей неразберихи своего детства Наташа вынесла убеждение, что необходимейшая черта благородного характера – хладнокровность и ледяное упорство в выяснении факта.
