И тогда он перестал петлять и хитрить, а взялся мыслить сосредоточенно: словно перед ним математическая задача, которую следует решить.
Тут бы самое время представить героя нашей житейской истории, потому что гораздо интересней (если уместно здесь это слово) следить за ходом мыслей конкретного человека, имеющего имя, отчество и фамилию, социальное происхождение и положение, профессию, возраст, внешний вид и т. п., чем кого-то безымянного и безликого. Но это требует места и времени, а вихрь потока сознания героя в это время пронесется, унесется — и останемся мы на пустыре в полном ведении относительно профессии и внешнего вида, но в полном неведении относительно содержания вихря, который в данном случае важнее. Ограничимся поэтому пока только тем, что назовем имя героя и его возраст. Имя: Талий, домашнее от Виталий. Виталий Петрович Белов. (А жена — Таша или Талия, домашнее от Наташа, Наталия). Возраст — сорок один год. (А Наташе — двадцать девять, скоро — одиннадцатого декабря — тридцать будет). Ну, ладно, еще — о профессии. Он — старший научный сотрудник краеведческого музея. (Она — актриса театра юного зрителя.) Сыну шесть лет. И Талий, и Наталия состоят в первом браке.
«И в последнем!» — врывается вдруг (вырывается) из вихря голос Талия.
И еще быстрее взвинчивается этот вихрь, и, кажется, различить в нем ничего невозможно, — но Талий каким-то образом различает, и, если попробовать расшифровать его мысли, то будет это подобно переводу на язык слов такой тайнописи, где закорючкой, мыслительным — условно говоря — иероглифом обозначается не слово и даже не предложение или абзац, а цельное исследование — и придется поэтому в расшифровке даже кое-что сократить для ясности.
2.
Она сказала: «Давай разведемся», — думал Талий. При этом не назвала меня по имени. Что это может означать? Отчужденность? Обезличенность? Хорошо это или плохо? Имелся ли в виду он, муж, Талий, Виталий, или в обезличенной этой форме скрыто разочарование браком как таковым и слова обращены к Мужу вообще — некоему, общему? Первый вариант безнадежен для него, но есть надежда, что она видит иное будущее с кем-то иным. Второй же безнадежен и для него, и для нее — и тут возникает щемящее чувство жалости к ней.
Но почему он считает, что она сказала это вполне осознанно? Он вот — ответил ей шутливо. Может — и она?
Но ей такие шутки не свойственны.
Что же это тогда?
Надо глубже проникнуть в слова. И не только в сказанные, но и в те, что не сказаны.
Она не сказала: «я хочу развестись с тобой» или «я развожусь (разведусь) с тобой», «я ухожу от тебя», «нам нужно развестись», «мы не можем жить вместе», «мы должны развестись», — и еще сотни, а то и тысячи вариантов возможны! — она отказалась от них.
Она выбрала: «Давай разведемся». То есть это — предложение? Но любое предложение предполагает два возможных ответа: положительный и отрицательный. Оно предполагает обоюдное и взаимное участие, соучастие сторон. «Я разведусь с тобой», — при подобной формуле участие второго человека отрицается. Что хочешь делай, что хочешь говори, все решено безвозвратно — разведусь! А здесь подразумевается обсуждение, здесь видна нерешенность и нерешительность, — все более бодрился Талий. Может это вообще скрытая просьба? — укрепить, помочь преодолеть внезапно возникшие сомнения!
Талий ободрился еще больше, когда стал обдумывать отдельно второе слово этой фразы. «Разведемся». Не «разойдемся» (как могут разойтись враги или соперники, чтобы не довести дело до смертельной схватки), не «расстанемся» (слово красивое, но в красоте своей безнадежно-беспощадное ((это, кстати, одно из свойств любой красоты)), не «разбежимся» (что означало бы бы отношение ко всему пустяковое, почти юмористическое, сугубо бытовое; это словцо — коммунальное, кухонное, с публично демонстрируемой удалью: дескать, не в первый и не в последний раз!), нет, «разведемся» при всей его официальной сухости — наиболее милосердное и обнадеживающее слово. Разведемся — то есть исполним официальный обряд, в паспортах поставят новые штампы или как-то зачеркнут старые — Талий не знает этих тонкостей. Разведемся — может, для того, чтобы почувствовать освобожденность от неких гражданских уз (то есть это Наташа, возможно, затосковала об этом чувстве освобожденности, мне-то оно ни к чему, думал Талий, то есть и мне не помешает, но я и без того свободен внутренне!). Человеку, знал Талий, часто ведь нужна возможность выбора больше, чем действительная реализация права выбора. В общем, как в старой побасенке о коренном москвиче, который хвалит свой город за театры и музеи, а когда его уличают в том, что он двадцать лет ни в одном театре и музее не был, с полным основанием отвечает: «А захочу — и хоть сейчас пойду!» Наверное, Таше понадобилось просто-напросто вот это: «А захочу и —!» В любой момент, ибо никакие препоны в виде штампованных бумажек не удерживают. Но захочет ли? — это вопрос совершенно другой, а то и сразу третий!
Талий чуть даже не улыбнулся: настолько складно все получалось. Он физически чувствовал, как легче становится на сердце — а вихрь, поднявшийся было, уже и не вихрь, какой же это вихрь, нет, это широкое и плавное течение потока реки мысли, которая сама выносит на видное место белые паруса озарений, без всякого уже усилия со стороны Талия.
Итак, слова Наташи — обнадеживают. Но важно ведь и то, как сказано! Нельзя ведь забывать и то, что она актриса. А в театре, как известно, то есть на сцене, говорится одно, думается второе, а делается третье. Талий некстати вспомнил (или, наоборот, кстати) рассказы Таши о театре — давние, в первые дни их знакомства. Она знала, как и все, конечно, актеры, множество театральных анекдотов и баек — и тех реальных историй, которые похожи на анекдоты и байки. С абсолютной серьезностью она уверяла его, что всякий раз, когда актеры изображают массовку в каком-нибудь масштабном спектакле, то они вполголоса бубнят: «Что говорить, когда нечего говорить? Что говорить, когда нечего говорить! Что говорить, когда нечего говорить…» В зависимости от содержания пьесы, этот ропот должен иметь оттенок приветственный, одобрительный, гневный, возмущенный — и т. п. Талий очень смеялся, Таше это приятно было и, чтобы окончательно его развеселить, она рассказала уж наверняка анекдот — о статисте, которого наняли на один вечер изображать толпу. Статист, естественно, спрашивает, молчать ли ему или говорить что-то. Ему, естественно, отвечают, что говорить он ничего не должен, кроме фразы что говорить, когда нечего говорить. И он, старательный бедняга, вылетает на сцену и начинает громко орать: «Что! Говорить! Когда нечего! Говорить!»
Итак, нельзя забывать, что она актриса, но важно помнить и то, что никакого актерства в ней нет, когда она не на сцене (да и на сцене нет — если понимать актерство как лицедейство). Она всегда была достаточно уверена в себе (и достаточно талантлива, и достаточно умна), чтобы не намекать каждому встречному и поперечному в каждом удобном и неудобном случае: смотрите, какие у меня жесты, слушайте, как я говорю, спросите же, наконец, откуда это, уж не актриса ли я, и я скромно отвечу: да, актриса. Нет, она всегда была обычной (насколько это возможно при ее красоте и оригинальности — уточнил мысленно Талий), простой, — так сказать без явных профессиональных признаков, — как, впрочем, и все те актеры, ее коллеги и друзья, которых Талий узнал — не мог не узнать за восемь без малого лет совместной жизни с Ташей. Люди как люди. Поэтому то, как она сказала, следует оценивать без всяких поправок на актерство. А сказала она это удивительно ровным голосом и удивительно как-то мимоходно.
И что это означает?
Будем плясать опять-таки не от того, как сказано, а от того, как не сказано, решил Талий.
Да, не забыть и про время! Считается, что утреннее время — для обдуманных решений и взвешенных слов. Вечером человек не такой, как утром. А уж актер, актриса — тем более. Многолетняя привычка помимо воли актеров (настоящих) вырабатывает у них к вечеру какой-то активный гормон творчества — не просто адреналин примитивный или какой-то там тестостерон, а что-то, был убежден Талий, науке еще неизвестное. Он не мог без восторга (именно так!), смотреть на Талию перед спектаклем: глаза сверкают, дыхание горячее, милая рассеянность, раздраженность, устремленность тела и души… Вечером же поздним, после спектакля, — вялость, усталость, разбитость. Утром, когда он уходит на работу, она спит, в выходные же свои дни он видит долгое пробуждение, некоторую хмурость, легкую ворчливость… Да, утро вечера мудренее, но эта поговорка старинными людьми была сочинена, свежими, соблюдающими природный режим. Для Таши самое «мудреное» время — ближе к полудню и после него. Время репетиций или домашних занятий с текстом роли, или просто домашнее время — отдых. Если бы она сказала свои слова вечером, можно было бы заподозрить порыв, усиленный обычным взвихрением души и нервов. Решимость, помноженная на решимость. Это было бы очень серьезно, опасно. Но самое серьезное и опасное, обнадеживал себя Талий, было бы, если б она сказала это днем, в период самого своего трезвого и разумного существования. Утром же — и это объективно, а не потому, что я так хочу, убеждал он себя, — у нее может вырваться что угодно. Может закапризничать, может устроить небольшой уютный скандальчик, она может просто быть не в настроении — и Талий в эти часы мучается, стараясь держаться от нее подальше, зная, что никаких утешительных разговоров она в эти моменты не терпит.
