Но до поры до времени они лежали рядом в своей общей постели. Положив голову на грудь Джека, Эди слушала, как у него бьется сердце. «Все образуется, не волнуйся… Не знаю, хватит ли у меня сил. Я думала, мы еще увидимся. Почему я тебя не проведала? Почему ты запретила мне приезжать? Как мы до такого дошли?» Джек обнял ее обеими руками. «Разве оно того стоило?» Эди окаменела.
В прихожей послышались голоса близняшек. Эди высвободилась и вскочила с кровати. За все время она не проронила ни слезинки, но все равно сбегала в ванную, чтобы ополоснуть лицо.
— Молчок, — шепнула она Джеку, расчесывая волосы.
— Почему?
— Потому.
— Ладно.
Их глаза встретились в зеркале над туалетным столиком. Потом она вышла, и до него донесся ее обыденно-ровный вопрос:
— Что в колледже?
В ответ прозвучал голос Джулии:
— Ничего хорошего.
Валентина спросила:
— А что, обеда еще нет?
И Эди ответила:
— Сегодня пойдем в Саутгейт и закажем пиццу.
Джек сидел на кровати, усталый и придавленный какой-то тяжестью. Он, по обыкновению, туго соображал, что к чему, но, по крайней мере, твердо знал, что будет сегодня на обед.
Элспет Ноблин скончалась, и больше для нее ничего нельзя было сделать, кроме как распорядиться ее прахом. Похоронная процессия медленно въехала в ворота Хайгейтского кладбища: впереди катафалк, а за ним с десяток автомобилей, принадлежавших ее собратьям-букинистам и просто знакомым. Путь лежал совсем недалеко — под гору от церкви Святого Михаила. Роберт Фэншоу дошел от «Вотреверса» пешком, вместе с Уэллсами: Марика и Мартин были его соседями сверху. На просторном кладбищенском дворе они остановились и стали смотреть, как маневрирует катафалк, чтобы вписаться в ворота и не съехать с узкой аллеи, ведущей к фамильному склепу.
Роберт обессилел и словно окаменел. Его слух не улавливал никаких шумов, как будто он смотрел кино без звука. Мартин с Марикой держались вместе, чуть поодаль от него. Поджарый, ладно сбитый, Мартин уже начал седеть; у него был короткий ежик густых волос и заостренный кончик носа. В его облике сквозило что-то нервозное и колючее, беспокойное и настороженное. В его жилах текла валлийская кровь, а кроме того, он терпеть не мог ходить на похороны. Над ним высилась его жена, Марика. На голове у нее красовались асимметричные пряди ядовито-малинового цвета, в тон которым была подобрана губная помада; Марика, широкая в кости, импульсивная, представляла собой колоритное зрелище. Ее изможденное лицо не вязалось с ультрамодным обликом. Она с тревогой наблюдала за мужем.
Тот стоял, закрыв глаза. И шевелил губами. Со стороны могло показаться, будто он молится, но Роберт и Марика знали: это Мартин всего-навсего считает про себя. С неба падали жирные снежинки, которые исчезали, едва коснувшись земли. Над Хайгейтским кладбищем нависали мокрые ветви деревьев, а на грунтовых дорожках под ногами чавкала слякоть. С могил то и дело взлетали вороны: они садились на нижние сучья или, покружив в воздухе, опускались на крышу диссентерской часовни,[3] в которой теперь располагалась контора кладбища.
Марике нестерпимо хотелось курить. Она не очень-то жаловала Элспет, но теперь затосковала. Элспет наверняка отпустила бы какую-нибудь колкость, съязвила бы по поводу этих церемоний. Открыв рот, Марика вздохнула, и ее дыхание на миг заклубилось не хуже сигаретного дыма.
Катафалк проследовал по Черенковой аллее и скрылся из виду. Фамильный склеп Ноблинов находился прямо за углом от зоны отдыха, ближе к середине кладбища; тем, кто пришел проститься с Элспет, предстояло отшагать по узкой, бугристой от древесных корней Колоннадной аллее, где не мог пройти катафалк. Автомобили пришлось оставить у полукруглой Колоннады, отделявшей кладбищенский двор от захоронений; нехотя выбравшись из тепла, водители и пассажиры огляделись, рассмотрели часовню (построенную, как некогда сказал кто-то из знаменитых, в стиле «похоронной готики»), кованые ворота, памятник жертвам войны и статую Фортуны, воздевшую пустые глазницы к свинцовому небу. Марика задумалась, сколько же гробов прошло сквозь хайгейтские ворота. На первых порах сюда въезжали черные повозки, запряженные лошадьми в траурном плюмаже, а следом тащились наемные плакальщицы и бессловесные статисты; теперь на смену им пришли разномастные автомобили, цветные зонты и скорбящие близкие. Кладбище вдруг увиделось Марике старинным театром, где без конца играют одну и ту же пьесу, меняя лишь костюмы и прически.
Роберт тронул Мартина за плечо, и Мартин открыл глаза с таким видом, будто его, спящего, растолкали пинками. Они пересекли двор, миновали проход в центре Колоннады, поднялись по замшелым ступенькам и оказались на кладбище. За ними плелась Марика. Остальные шли следом. На крутых каменистых тропах было скользко. Все боялись оступиться. Никто не проронил ни слова.
Найджел, директор кладбища, стоял возле катафалка, еще более элегантный и внимательный, чем обычно. Он встретил Роберта грустной полуулыбкой, словно говоря: «К своим у нас отношение особое, верно?» Рядом с Найджелом стоял приятель Роберта, Себастьян Морроу. Себастьян был владельцем похоронного бюро; Роберт не раз видел его в деле, но теперь у Себастьяна будто открылись запасы сочувствия и внутреннего достоинства. Он, можно сказать, дирижировал церемонией без единого жеста и слова; в нужный момент его взгляд просто останавливался на ком-нибудь из присутствующих, указывал на необходимый предмет — и все, что положено, совершалось само собой. Себастьян был в костюме цвета маренго и хвойно-зеленом галстуке. Уроженец Лондона, он появился на свет в семье выходцев из Нигерии; темная кожа выделяла его среди присутствующих и в то же время делала почти незаметным в тенистых кладбищенских зарослях.
У катафалка собрались носильщики.
Все терпеливо ждали, а Роберт в одиночку зашагал по главной аллее к родовому склепу Ноблинов, сложенному из плит известняка. Над входом была высечена только фамилия. Позеленевшую от патины медную дверь украшал барельеф с изображением пеликана, кормящего детеныша собственной кровью, — символ Воскресения. Проводя экскурсии по кладбищу, Роберт нередко демонстрировал этот барельеф туристам. Сейчас дверь была распахнута. Невдалеке, у гранитного обелиска, стояли наготове могильщики, Томас и Мэтью. Поймав его взгляд, они кивнули и приблизились.
Роджер помедлил у входа в тесный склеп. Внутри находились четыре гроба — родителей Элспет, а также бабки с дедом, — да еще клочья пыли, скопившиеся в углах. На выступе, куда предстояло водрузить гроб Элспет, белели две опоры. Вот и все. Роберту почудилось, будто из склепа, как из ледника, на него дохнуло холодом. Ему даже мнилась некая сделка: кладбище заберет у него Элспет, а взамен… трудно сказать. Но что-то определенно даст взамен.
Вместе с Томасом и Мэтью он вернулся к месту стоянки катафалка. Согласно правилам наземного погребения, Элспет хоронили в свинцовом гробу, который оказался совершенно неподъемным. Роберт подставил плечо наравне с носильщиками; когда они примерялись, чтобы опустить гроб на опоры, возникла заминка. Такому количеству людей в склепе было не повернуться, а гроб почему-то вырос до непомерной величины. В конце концов управились. В тусклом дневном свете гроб поблескивал темной дубовой обшивкой. Носильщики гуськом вышли, а Роберт остался в одиночестве и, немного сутулясь, прижался ладонями к покрытой лаком древесине, словно это была кожа Элспет, под которой в истерзанном теле все еще билось сердце. В памяти всплыли ее бледные черты, голубые глаза, то широко распахнутые в шутливом изумлении, то сощуренные в знак недовольства; маленькие груди, запредельный жар во время обострений, торчащие над животом ребрышки в последние месяцы болезни, шрамы от катетеров и операций. На него нахлынуло желание, смешанное с отвращением. Когда-то у нее были дивные волосы; ему вспомнилось, как она плакала, когда они стали выпадать целыми прядями, а он гладил ее по голому, обтянутому кожей черепу. Ему привиделся изгиб ее бедер, а вслед за тем — отеки и пролежни, которые обезображивали это тело, клетку за клеткой. А ведь ей было всего сорок четыре.
— Роберт.
Это за ним пришла Джессика Бейтс. Она, как всегда, нацепила какую-то немыслимую шляпку, но ее обычно суровое лицо смягчилось сочувствием.
— Пора. — Она накрыла его руки своими мягкими старческими ладонями.
Руки у него сильно вспотели, и, оторвав их от гроба, он заметил на безупречно гладкой поверхности два четких отпечатка. Сперва он хотел их стереть, но потом решил оставить — как знак последнего прикосновения к этой оболочке тела Элспет. Он не возражал, когда Джессика вывела его на свет, и остановился рядом с нею и со всеми остальными, дожидаясь поминальной службы.
