— Пусть.
— Боюсь, выскочит в коридор голый! А то и вниз голяком сбежит. — Горничная сказала свое и уходит.
Фин-Ляляев закрывает глаза. Он дремлет.
— Привет!
Фин-Ляляев (опять спугнули дрему) сердито открывает глаза — но теперь перед ним вымокший от дождя пожарник Волконский. Друг Фин-Ляляева. Шестидесятилетний, худой и нервный.
— Привет, — отвечает ему Фин-Ляляев и вяло интересуется: — Как бабушка?
— Умирает.
— Долго, бедняжка, мучается.
— А?
— Долго, говорю, мучается, — сочувствует Фин-Ляляев, но пожарник разговаривать сейчас не в состоянии. Он торопится. Гостиница — это гостиница, и он обязан сделать вечерний противопожарный обход.
— Проверю огнетушители.
— В такой-то ливень? — кричит ему вслед Фин-Ляляев.
Молодой бармен Гена сбивает коктейль. Обойдя быстрым шагом этаж за этажом, возвращается пожарник Волконский.
— Как обход? Как наши огнетушители? — спрашивает бармен Гена.
Пожарник молчит, усаживается тощим задом на неудобное для него вертящееся сиденье и думает, не выпить ли стакан сока. Денег маловато, и пожарник колеблется. Бармен Гена видит скорбь на его лице и предлагает:
— Тяпнул бы водочки. За бабулю… Неужели ей сто восемь лет?
— Сто восемь, Гена.
— Н-да… А играть сегодня будем?
— При одном условии — недолго. Бабушка совсем одна. Мне надо купить кое-что.
Бармен Гена запирает деньги, прихватывает шесть пива и выходит из-за стойки.
Они, как всегда, играют втроем в подкидного — Фин-Ляляев при этом потягивает пиво из горла, а бармен Гена и Волконский пьют из стаканов.
— А скажи, — спрашивает Фин-Ляляев, — твоя бабушка была как-никак важная птица — как она относилась к тому, что ты пожарник?
Фин-Ляляев говорит об умирающей как об умершей, и пожарник Волконский тут же реагирует на бестактность.
— Ты, Фин-Ляляев, между прочим, хам.
— Чем это я тебе плох?
— Ты хам. Торгаш.
— Я? — Фин-Ляляев изображает на лице обиду. Он тщательно скрывает от друзей свои делишки. Чаевые — другой разговор, тут он не отпирается.
— Торгаш, люди говорят.
— Мало ли что говорят!
Бармен Гена мирит стариков — одному шестьдесят, другому семьдесят, а ссорятся, как малые дети.
— Тише, тише… Играть так играть — чего вскинулись!
Горничная отзывает Фин-Ляляева в сторону:
— Вас девушка спрашивает.
— A-а… Знаю, знаю. Иду.
Фин-Ляляев спускается в вестибюль. Подходит к молодой женщине — промокла, бедняжка. За окнами льет.
— Как ты выросла, Светлана. Красивая стала.
— Красивая, дяденька.
Зонтика у нее нет. И вообще одета не ахти.
— Что?.. Хочешь со мной поработать?
— Хочу, дяденька.
Фин-Ляляев пристально разглядывает ее — конечно, помотало ее за эти три года, однако скромна, тиха, услужлива, что еще надо.
— Значит, поработаем. Дело нехитрое. Ходи в комиссионку и там — возле прилавка — предлагай вещички. Продавай подороже…
— Понятно, дяденька.
— Ну и ладно, если понятно.
На секунду он задумывается.
— А жить есть где?
— Нет.
— Это хуже.
Светик улыбается:
— Уж вы помогите, дяденька.
Фин-Ляляев думает.
— Найду тебе жилье. Хорошее. Не какое-нибудь… Однако жить там надо тихо. Совсем тихо.
— Понятно. Как мышка.
— Именно так. — Фин-Ляляев поясняет: — Одни добрые люди уехали надолго за границу. А другие добрые люди подсказали мне, что они уехали, — ясно?
— Мир не без добрых, дяденька.
— На том стоим.
— Полгода, дяденька, я смогу там жить?
— Сможешь.
— А ключи?
Он ставит точку:
— Найдутся и ключи. Завтра пойдем туда. После обеда.
Светик спрашивает:
— А где мне ночевать сегодня?
— А где ты вчера ночевала?
— На вокзале.
— Вокзал место хорошее, теплое — одной ночью больше, одной меньше.
На следующий день (все еще льет дождь) Фин-Ляляев приводит Светика в квартиру. Дает ключи.
— Чисто! — ахает Светик, оглядывая жилье.
— Порядочные люди живут — поимей это в виду.
— Поимею, дяденька.
В квартире над ними грянул небольшой джаз — там проживает и водит к себе друзей знаменитый на весь район Ваня-ударник. Мальчику пятнадцать лет. Он играет как бог. Он очень плохо учится.
— Привыкли, что под ними никто не живет. Паразиты. Молокососы, — ворчит Фин-Ляляев.
Некоторое время Светик и Фин-Ляляев молчат, разговаривать невозможно. Потом переходят на кухню — здесь грохот потише.
— Принесу тебе сегодня-завтра, — Фин-Ляляев делает емкую паузу, — костюм. И модные мужские туфли. И джинсы обязательно.
— Много?
— Четыре пары.
— Ого.
Фин-Ляляев спекулянтишка мелкий. И трусливый. Крыса. Сказал «четыре пары», как будто сказал «сорок пар». Светик прикидывает — дело нудное и суетливое, житье полуголодное, но зато квартира. Ладно. С чего-то начинать надо.
— Я тебя научу, как распознавать клиентов, с которых можно сдирать втрое.
— Я знаю, с кого сдирать втрое.
— Как ты это знаешь?
— По лицу, — смеется Светик.
Фин-Ляляев учит:
— И вот что. Ко мне в гостиницу больше ни-ни.
— Понимаю.
— Ты не знаешь, где я живу. Телефона не знаешь. Гостиницы не знаешь. Ничего не знаешь.
— Понимаю.
— Я сам буду приходить. И еще. Если в комиссионке тебя приметят — скажи, купила у кого-то незнакомого, а теперь перепродаю. Тебе же лучше. Назовешь меня — получится статья групповая…
Светик смеется:
— Понимаем, дяденька. Не первый раз замужем.
Светик одна. Она принимает ванну (натосковалась по горячей воде!). Она пьет чай (натосковалась по вкусному чаю!). Затем наступает черед походить из угла в угол и подыскать себе одежду, чужая квартира — это целый мир. И с погодой надо считаться — дождь! Светик вываливает из шкафов барахло. Порядочные люди тоже обрастают хламом. А все добротное, разумеется, отвезли куда-нибудь к родичам на сохранение, — Светик перешагивает через груды одежды. Дышит пылью и нафталином. Наконец кое-что находит. Плащик. И даже с симпатичным капюшоном. Светик ищет в шкафах, ищет в прихожей. Но японского зонтика нет как нет.
Плащ впору, она смотрится в зеркало; затем, подмигнув, говорит самой себе: «Поехали!» — и выходит, запирает за собой дверь. Ключи в кармане. Приятно знать, что у тебя есть квартира.
Через час она уже далеко, у цели. Звонит. Ей открывают. На пороге тот, кто ей нужен, — Костька Жалкий.
— Светик? — Он не верит своим глазам. — Как ты меня нашла?
— Нашла не я, а горсправка. Отдел по трудоустройству. Привет.
Он проводит ее к себе в комнату (квартира коммунальная) и боязливо, трепетно даже, шепчет:
— Ни-ни. Ни о чем… Я завязал. У меня невеста. Вот-вот придет, за молоком пошла… Тише: у соседей уши, как у слонов.
— Где икона?
Костька вопрос понимает не сразу, он заторможен — он боится, что его пришли совращать на какое-нибудь дело.
— Где? — Светик повышает голос.
Костька понял и теперь торопливо оправдывается: он действительно взял тогда икону, но он думал, что старик умер, зачем же добру пропадать или гнить. Он думал, что и Светик умерла. Взял икону, взял еще кое-что и ушел.
— Даже не поинтересовался — жива ли?
— Светик, я же думал — вдруг заразное что-то. Сама посуди: один лежит мертвый и вторая полумертвая. Я даже картошку, которую там взял, ел с опаской…
Светик говорит.
— Старик был из добрых.
— Вот видишь, я же чувствовал, что он помер!
— Икону старик оставил мне.
Костька вторично вспыхивает. Он суетится. Он лезет за деньгами.
— Я теперь работаю. Честный. И деньги имею — на!
— Что это?
— Полста… Точь-в-точь. Светик. Я прихватил икону — решил, что деньги на первых порах понадобятся. Как приехал, тут же продал. На толкучке.
— За полета?
— Да.
— Кому?
— Мужчина был. Лет тридцати… И потом еще жена к нему подошла. Высокая.
Светик смотрит в глаза — нет, не врет. Откуда ему знать цену Богоматери, — и те, кто купил, тоже знать не знают. Повесили икону на стеночку и радуются: как красиво.
— Адрес знаешь?
— Покупателей? Нет, не знаю. Но телефон записывал — мы ведь созванивались. У них наличных с собой не было, поэтому пришлось отложить на день и созваниваться…
— Давай телефон.
Костька порылся там и сям — телефона нет. Но он вроде бы помнит. 243-17… и дальше то ли 25, то ли 45.
— Уверен в цифрах?
— Н-нет…
Светик записывает номер:
— Если не уверен, ищи. Найди и достань адрес как хочешь и где хочешь, под землей достань. Какие они из себя?
— Обычные.
— Муж и жена?
— Да.
