Интересно, неужели я единственный, кто заметил, а если и так, то что сей факт говорит обо мне?
Делает ли это меня каким-то странным?
(Еще более странным, чем я уже есть?)
Или я просто наблюдательный?
Меня так и подмывало спросить герра Силвермана, почему он никогда не закатывает рукава, но по ряду причин я решил промолчать[5].
Иногда он поощряет меня побольше писать; иногда утверждает, будто я «одаренный», и при этом как-то очень искренне улыбается, а у меня уже вертится на кончике языка вопрос о том, почему он не закатывает рукава, но я так и не решаюсь спросить, что несколько странно, а попросту смехотворно, если учесть, как страстно я желаю задать вопрос, ответ на который может меня спасти.
Как будто ответ герра Силвермана – нечто святое, способное изменить всю мою жизнь или типа того, а потому я приберегаю его на закуску, словно эмоциональный антибиотик или спасательный плот на волнах депрессии.
Иногда я реально в это верю.
Но почему?
Быть может, у меня полный бардак в голове.
Или, возможно, я всего-навсего боюсь, что заблуждаюсь на его счет и невесть что сам себе напридумывал, а длинные рукава абсолютно ничего не скрывают, просто герру Силверману нравится так ходить.
Типа, вопрос моды.
И вообще, он гораздо больше меня похож на Линду[6].
Конец истории.
И еще я боюсь, что герр Силверман рассмеется мне в лицо, если я вдруг спрошу его о рукавах.
Что заставит меня почувствовать себя кретином из-за того, что все это время я гадал – и надеялся.
Что назовет меня придурком.
Что решит, будто я извращенец, раз так много думаю о подобных вещах.
Что на его лице появится гримаса отвращения, и тогда я пойму: к прежнему возврата нет и вообще у меня паранойя.
Думаю, это меня просто-напросто убьет.
Вышибет из меня дух.
Наверняка.
Таким образом, в конечном итоге я начинаю бояться, что моя неспособность задать вопрос – просто результат моей безграничной трусости.
И вот я сижу в одиночестве за кухонным столом и гадаю, вспомнит ли Линда о сегодняшней дате, в глубине души пребывая в твердой уверенности, что, естественно, нет, и наконец решаю для себя, что сейчас, пожалуй, лучше переключиться на другое и подумать о том, мог ли нацистский офицер, которому во время Второй мировой войны принадлежал мой «Вальтер P-38», даже на секунду представить себе, будто семьдесят с лишним лет спустя в далеком Нью-Джерси, за Атлантическим океаном, это личное оружие в конце концов станет объектом современного искусства, приведенным в полную боевую готовность для того, чтобы убить самого что ни на есть настоящего современного нациста из моей средней школы.
Интересно, как звали того немца, кому изначально принадлежал «вальтер»?
Был ли он одним из тех милых немцев, о которых рассказывает нам герр Силверман? Тех, которые не питали ненависти ни к евреям, ни к геям, ни к чернокожим, ни ко всем остальным и которым просто не повезло родиться в Германии в реально проклятые времена.
Был ли он хоть в чем-то похож на меня?
Мой фирменный знак – патлатые русые волосы до лопаток. Я отращивал их годами начиная с того момента, как правительство пришло за моим папой и ему пришлось слинять из страны[7].
И мои длинные патлы злят Линду до чертиков, особенно теперь, когда она стала заниматься современной модой. Она говорит, будто я похож на «гранж-рокового укурка»[8], и в те далекие времена, когда Линда еще обо мне заботилась, она заставила меня сдать тест на наркотики – пописать в баночку, – на который я положил с прибором[9].
Я не приготовил для Линды прощального подарка, и теперь меня мучает совесть, поэтому я обрезаю волосы кухонными ножницами – теми, что мы обычно режем еду. Я обрезаю их буквально до черепушки, устроив самую что ни на есть настоящую вакханалию рук, ладоней и серебристых лезвий.
Затем скатываю волосы в большой шар и заворачиваю в розовую бумагу.
И все время смеюсь.
Я вырезаю из розовой бумаги маленький квадратик и пишу на обороте:
Дорогая Далила!
Ну, вот и все.
Твое желание сбылось.
Мои поздравления!
С любовью, Самсон.
Складываю квадратик пополам и скотчем приклеиваю к подарку, который, прямо скажем, выглядит весьма странно, словно я пытался завернуть воздушный карман.
Затем я пришпандориваю подарок к холодильнику – смотрится очень даже весело.
Линда полезет за бутылочкой холодного рислинга, дабы успокоить нервы, разгулявшиеся после известия, что ее сын оборвал бренное существование Ашера Била, а заодно и Леонарда Пикока.
И сразу найдет плод моих трудов в розовой оберточной бумаге.
Прочитав записку, Линда удивится выбранной мной аллюзии с Самсоном и Далилой, потому что именно так назывался папашин провальный второй альбом, но когда откроет подарок, то сразу поймет, в чем прикол.
Я уже представляю себе, как она хватается за грудь, выдавливает слезы, строит из себя жертву и вообще устраивает целую трагедию.
Так что Жану Люку будет куда приложить свои наманикюренные французские руки. Словом, придется повертеться.
И никакого секса, хотя, может, и нет.
Может, без меня бедная Линда наконец избавится от психологического якоря, то есть от необходимости возвращаться в реальную жизнь и выполнять свои материнские обязанности, а их роман, наоборот, расцветет пышным цветом.
Может, теперь, когда меня нет, она улетит во Францию, совсем как сверкающий серебристый воздушный шарик, подаренный малышу на день рождения.
Она, возможно, даже похудеет на один размер, потому что без меня ей уже не придется «заедать стресс».
Может, Линда никогда больше не вернется в этот дом.
Может, они с Жаном Люком отправятся в столицу мировой моды, Город солнца, ах-ах-ах! – и будут жить долго и счастливо, и будут продолжать себе трахаться, словно кролики.
Она все продаст, и новые хозяева дома найдут в холодильнике мои волосы и удивятся, типа: Какого?..
И мои волосы в результате окажутся на помойке. Такие дела.
Срезанные.
Забытые.
Покойтесь с миром, волосы.
А может, они пожертвуют мои локоны в какое-нибудь место, где делают парики и помогают больным раком детишкам. Типа, возможно, мои волосы получат второе рождение на лысой голове маленькой невинной девчушки после химиотерапии.
Мне было бы приятно.
Реально приятно.
Мои волосы этого заслуживают.
Итак, я взаправду надеюсь на благополучный исход, что мои волосы послужат на благо больным раком детям, если Линда, не заехав домой, сразу улетит во Францию, хотя, может, Линда и сама пожертвует мои локоны.
Как я догадываюсь, в мире нет ничего невозможного.
Я смотрюсь в зеркало над раковиной[10].
Безволосый парень, что смотрит на меня из зеркала, выглядит довольно странно.
С заплатками на кое-как выстриженном черепе, он словно совсем другой человек.
Он кажется худее.
И теперь я вижу высокие скулы, которые раньше были закрыты белесыми лохмами.
Интересно, как долго этот парень прятался под моими волосами?
Мне он не нравится.
– Ничего, сегодня я собираюсь тебя убить, – говорю я чуваку в зеркале, а он просто улыбается в ответ, будто ждет не дождется.
– Обещаешь? – слышу я чей-то голос и пугаюсь до потери пульса, потому что губы мои не шевелятся.
Я хочу сказать, что это не я произнес: «Обещаешь?»
Будто какой-то чужой голос внутри стекла.
Поэтому я сразу перестаю глядеться в зеркало.
А потом для верности разбиваю зеркало кофейной кружкой, так как не хочу, чтобы зеркало хоть раз еще снова со мной говорило.
Осколки дождем сыплются в раковину, и из миллиона крошечных зеркал на меня смотрит миллион моих крошечных отражений.
Я уже опаздываю в школу, но придется заскочить к нашему ближайшему соседу Уолту[11], чтобы отдать ему подарок.
Сегодня я стучу в дверь Уолта и сразу прохожу в дом, потому что Уолт, на своих серых металлических ходунках, с грязными теннисными мячиками внизу для защиты деревянных полов, еле-еле ползает. Ему трудно принимать гостей, тем более что легкие у него никудышные, поэтому он просто дал мне ключ и сказал: «Заходи, когда захочешь. И почаще!»
Он курит с двенадцати лет, и я помогаю ему покупать по Интернету – ради экономии – его красные «Пэлл-Мэлл». Когда я впервые сделал сие феноменальное открытие: нашел возможность приобрести двести сигарет за девятнадцать долларов, он с ходу объявил меня настоящим героем. У Уолта даже нет компьютера, уж не говоря об Интернете. Итак, я вроде как сотворил чудо, обеспечив Уолта дешевыми сигаретами прямо с доставкой на дом, потому что он оставлял чертову уйму денег в местном супермаркете. Обычно я прихожу к нему со своим ноутбуком – в его гостиной принимается сигнал нашего Интернета, – и мы каждую неделю ищем самые выгодные предложения. Он всегда пытается всучить мне половину от того, что я ему сэкономил, но я никогда не беру у него денег[12].
