— Люська, — крикнул он. — Ты чего, сявка? Без меня?! Чтобы это… в последний раз, ясно тебе?
Тут он увидал Мелиту, налил себе стакан вина, выпил, и сел близко к ней на диванчик. «Как тебя зовут, коброчка? Меня зовут Эдуард». Он обнял ее за талию, коснувшись рукой груди, и глаза его зверски сверкнули. Люська пьяно хихикала, Тонька ездила взад-вперед на велосипеде. «Какой ужас!» — подумала Набуркина, отшатываясь от страшного, грубого мужчины. Но он держал ее, придвигал ближе, и ладонь его скользила вдоль спины. Мелита напряглась вся, уперлась, вырвалась из его рук и убежала, забыв сумочку. Мужик пытался поспешать за нею, но Люська набросилась на него сзади, обхватила, залепетала, и тем задержала немного. Сумку она на другой день принесла, сказав с виноватым видом, что деньги из кошелька пропил тот самый Эдуард, которого, оказывается, звали Алик. «Как ты можешь вести такую жизнь, Людмила?!» — комкая ладони, гневно спросила Набуркина. Люська не ответила, только шмыгнула носиком. Везет же таким идиоткам, — покачала головой Мелита и отошла. Утюг «Филипс» ей тоже вовсе бы не помешал. Однако ей никто не дарит лотерейных билетов, как этой вот прости Господи.
Мелита нажала кнопку и произнесла:
— Прошу, в порядке очереди.
И, увидав ковыляющую к ней с бадогом старую бабку, поморщилась, ощутив даже головную боль: «Ну вот, опять то же и они же. Каждый, каждый, каждый день». О неблагодарная, тяжкая, невидная работа! Бабка же плюхнулась на стул перед нею, отдышалась.
— А напиши-ко мне, дочка, завешшанье.
— Говорите яснее, бабушка. Какое завещание, на кого, на какое имущество.
— Дак на дочь. Штобы она, значит, после меня все забрала. Все, што останется. Сколько есть. Больше не будет, а сколько есть. А уж чего нету, дак того нету. А сколь есть, дак пусть возьмет.
— Ну-ну! — остановила ее Набуркина. — Дочь законная ваша? Документы на то имеются?
— Ой, да ты боговая, што ли! — вскинулась старуха. — Ты говори, да думай! Я от своего мужика не гуливала. Другие-то гуливали, а я не гуливала. Покуда его в армию не забрали, — и не гуливала, и не думала. Она у меня законная.
— Тогда что вам даст завещание? Погодите, не перебивайте. Что оно вам даст? Ведь дочь и так является вашей наследницей. Умрете — все получит она.
— И завешшанья не надо?
— А что оно вам даст? Я же говорю: умрете — она получит все, как законная наследница.
— Много нету, — с достоинством сказала бабка, — а што есть, пускай возьмет. Сколь есть. Пиши, девка, завешшанье.
— К сожалению, бабушка, частные нотариальные конторы не оформляют завещаний. Ничем не могу вам помочь.
— Вот дак штука! И куда это мне теперь брести?
— В государственную.
— Ах ты, беда!..
«Так начинается день», — тоскливо подумала Мелита Павловна, когда бабка ушла — охая, жалуясь на ноги, власти, погоду, цены и непослушных будущих наследников. Она налила воды, достала успокоительные таблетки; принимая их, не обратила сначала внимания на вошедшего посетителя. И только посетовав автоматически: «Что за работа! Нервы и сердце, нервы и сердце», — разглядела, наконец, его, мостящегося на стуле этаким округлым, внимательным колобком.
* * *
Птица большими кругами поднималась над городом. Голуби с тревожным воркованием прятались по кустам, в листве деревьев, под стрехами. Орлиный глаз четко отмечал движение каждого, и посылал в мозг сигналы о предполагаемой добыче. Но сейчас птицу тянул зенит, и ей не хотелось возвращаться на надоевшую землю. Набрав большую высоту, она словно замерла на мгновение — только затем, чтобы сорваться вниз, набрать разгон и лететь в лишь ей известную сторону. Плавно шевеля крыльями, орел плыл под высокими облаками. Вертолеты и самолетики местных линий проходили ниже его, разными курсами, некоторые обгоняли, — только шум мотора, затихая, отдавался в чутких перепонках. Каменное оцепенение сменилось силой и инстинктом хищника; курицы, зачуяв его, со всех ног бежали под защиту своих растопырившихся, гневно квохчущих султанов. Иной раз добыча была столь соблазнительной, что орел скользил на крыло и сипел; однако гнало дальше, — и, выравниваясь, птица длила свой полет.
— У-а-гх! У-а-гхх! У-аа-гххх!
Глаза иногда покрывались мутной пленочкой; сетка дорог, тропок, огородов, межевых знаков, границ лесных зон, отпечатанная в мозгу на каждый момент полета чудесною картой, застывала в такие моменты, — открыв глаза, птица удивлялась, на чуткие нейроны ложился новый узор и полз там, полз нескончаемой лентой.
К полпути орел устал. Тогда путь его стал ломаным, и птичья хитрость пришла на помощь. Он планировал под пологим углом к земле, стараясь делать так, чтобы конец трассы пришелся под какое-нибудь облачко, — там мощный воздушный поток подхватывал его и возносил к серым, влажным разорванным ваткам. Орел лениво выходил из воздушного потока и шел к другому облаку. Так меняющимся, но верным курсом он приближался к цели своего путешествия: старому, большому трухлявому пню, источенному червями и прочей земляной живностью. Пень стоял недалеко от ведущего к реке обрыва — и, закрепляя, насколько еще был в силах, землю, не давал ей сползти вниз, подточиться вконец течением. Чистая неширокая река текла на юг, вся в кустах и травах по берегам, а вдали, если встать на тот пень, виднелось большое село с церковью, сияющей недавно подкрашенным куполком.
Сделав круг, орел нацелился, растопорщив крылья; ударился лапами в срез пня, подскочил, и с гневным клекотом забегал по обширной, мягкой от времени поверхности. Раздавил жука, долбанул кривым клювом большую мохнатую гусеницу. Присел на хвост и снова гнусно, нетерпеливо заорал:
— Йа-а-гхх!..
Трава от обрыва качнулась, шелохнулась кольцом вокруг мертвого комля; из нее поднялась, изумрудно сверкая выгнутыми зубами, голова огромной черной змеи.
СОМИКИ АЛЬБИНОСЫ И КОПЕИНЫ ГУТАТЫ
Валентин Филиппович Постников, или, как его звали немногочисленные друзья и подруги — Валичка, работал директором областной пожарной выставки, и имелись основания считать его человеком не до последней степени заурядным. Под вполне пристойной, даже благообразной внешностью металась шустрая, изнемогающая в постоянных борениях душа. Страсти сменяли одна другую, точили изнутри. Когда-то таковыми были тяга к знаниям, — в ту пору Валичка окончил один гуманитарный и один технический факультет. Затем на сцену явились удовольствия жизни: женщины, марки, туризм, алкоголь… Всему этому — что странно! — он воздал поровну. А кончалось все так, как часто случается у всех нас: дошел до пика, и — вниз, вниз, покуда не почувствуешь, что все сгорело, и в сердце снова мозглый холод.
До его появления выставка влачила существование абсолютно ничтожное, там царила мерзость запустения. Однажды, разыскивая приятеля, Валичка ошибся подъездом и угодил на нее. Был он пьян («ох и пил тогда!» — признавался он порою), и вид мрачных огнетушителей, развешенных по стенам, обгорелых утюгов, самого помещения с мышиным пометом в углах — столь потряс его, что он после этого пил еще неделю до чертиков, и ему все время казалось, что рядом полыхают в пожарах, разваливаясь, дома, и после них остаются лишь черные утюги и искореженные электроплитки, обугленные останки в «позах боксеров», разбитые фарфоровые изоляторы, гнутые гвозди с окалиною. Из запоя он вышел тихий, просветленный, сидел дома и чертил, считал, снова волнуя мозг некогда полученными инженерными знаниями. И, выбритый, в глаженом костюме, явился к начальнику пожарной охраны с проектом полной реконструкции выставки. Для вящей убедительности он уговорил приятеля-художника нарисовать ее так, какой она виделась в Валичкином воображении. Художник постарался: тут была и мастерски, хоть и излишне, может быть, натуралистически выписанная внутренность обгорелой деревянной избы, и результат возгорания проводки на молочно-товарной ферме, и взрыв баллона с газом в переполненной жильцами кухне коммунальной квартиры. Апофеозом были: макеты пожара в необорудованном запасными лестницами высотном доме и тушения взрыва на заводе синтетического бензина. Дабы не быть голословным, к каждому рисунку и макету Валичка приложил документацию и пояснительную записку — из них следовало, что все задуманное будет действовать, производить иллюзию реальности путем использования технических средств. Пожарный начальник вскрикивал изумленно, отпивался минералкой. Тут же издан был приказ о зачислении на службу.
Полгода, посвященные устройству выставки, пролетели для Постникова, как одна минута. Ее действительно стало не узнать. Всех прибывающих из районов лиц, имеющих хоть какое-то отношение к пожарным делам (а это — и все начальство, вплоть до мастеров, и просвещение, и медицина, и сельские деятели — да все, все!) отправляли первым делом на выставку. Приходили разные учрежденские делегации, просто любопытные люди. Особенно школьники любили посещать ее. Им нравилось, как их встречает суровый, сосредоточенный директор, садится в космонавтское кресло и начинает давить на кнопки, крутить штурвальчики и передвигать рычажки. И в лад его движениям горят дома, что-то взрывается, люди бегут, и над всем этим истошно воет сирена: «Гау-гау-га-а-уу!!..».
