Антона душила тоска, кислое пиво с привкусом стирального порошка мыльным комком встало поперек горла.
– Скучно, – мрачно изрек он и закурил. – Дождь достал.
– Брось, старичок, – усмехнулся Король в ответ. – Это Цой на тебя уныние нагнал.
– Может быть, – легко согласился Антон и с хрустом раздавил жирного таракана, деловито пробегавшего мимо.
– Ух ты, какая красотка! – присвистнул вдруг Костик. – Прямо Джулия Робертс!
Антон, сидевший спиной к дверям, повернулся. На пороге типовой двухэтажной «стекляшки», беспомощно озиралась хрупкая, насквозь промокшая девушка. Тонкой рукой она откинула со лба густые каштановые волосы и поплотнее закуталась в джинсовую куртку. Едва увидев ее, Антон понял, что пропал. Влюбился как мальчишка. Глупо, без памяти, без оглядки.
– Девушка! – махнул Король рукой. – Идите к нам, мы тут вам местечко припасли, – и улыбнулся своей фирменной, кривоватой улыбкой, от которой женщины сходили с ума.
Картинки из прошлого промелькнули, как в калейдоскопе. Антон горестно вздохнул. Вот, значит, как. Король умер. Его больше нет. Почему-то Антон не нашел в себе сил спросить у Кати, как именно погиб Костя Королев.
– Прости, я не знал... – пробормотал Антон и, заглянув в Катины глаза, утонул в них, как в омуте.
– Ничего...
– Ты сможешь сейчас ответить на мои вопросы? По поводу Дроздовской? – Чтобы восстановить нарушенное душевное равновесие, необходимо вернуться к работе. Окунуться в нее с головой.
– Попробую. – Катя, со своей стороны, тоже ухватилась за его предложение, как за спасательный круг.
Лишь бы не думать, лишь бы не вспоминать. – Только вряд ли я смогу тебе чем-то помочь. Я сама ничего не понимаю.
– Но вы же общались... Судя по тому, что мне сказала эта Модель...
– Мабель, – то ли всхлипнула, то ли засмеялась Катя, – ее Мабель зовут.
– Один черт. Так вот, по ее словам выходит, что ты – единственная, с кем Дроздовская поддерживала отношения. Характер вроде у нее скверный был. Так?
– Не знаю... По-моему, наоборот. Она была добрая, милая. Остроумная, ироничная... И очень одинокая. Как и я. Мы потому и сошлись. – Катя быстро посмотрела на Антона и тут же опустила глаза. Уперлась взглядом в исцарапанную поверхность стола.
– Ясно, – протянул Антон, хотя на самом деле ничего ему ясно не было. – А родные? Родственники были у нее? – спросил он после небольшой паузы, старательно выводя треугольники и квадраты в своем блокноте.
– Сестра. Старшая. Племянник еще, сын сестры. Но он еще маленький... Мать умерла несколько лет назад. Об отце Юля никогда не говорила.
– А с сестрой они ладили?
– Не особенно.
– Мужчины? Мужья, любовники?
– Когда-то был муж. Но они разошлись. А Юля очень его любила. – Катя закусила губу и на секунду отвернулась к окну – слишком давно не произносила вслух слово «любить»... – Но что там у них произошло, она не рассказывала. А я не лезла...
– Ясно, – снова повторил Антон. – Значит, все ее имущество сестре достанется?...
– В каком смысле? – не поняла Катя.
– В прямом. Других-то наследников нет.
– Ну, наверное... Только какое это имеет отношение к Юлиной смерти? Ты что же, думаешь... – прошептала Катя и осеклась.
– Я пока ничего не знаю. Так, догадки какие-то. Просто, согласись, довольно странно. Молодая, красивая, в общем-то преуспевающая актриса и вдруг кончает жизнь самоубийством. Да таким диким способом.
– Чужая душа – потемки...
– А она вообще нормальная была? Психически уравновешенная?
– Я когда-то где-то вычитала, что нормальны лишь те люди, которых мы не очень хорошо знаем, – задумчиво проговорила Катя, – но, на мой взгляд, она была вполне уравновешенная. Я не понимаю, Антон, к чему ты клонишь?
– Ох-ох-ох... Что же такое должно произойти с нормальным, как ты говоришь, уравновешенным человеком, чтобы он облил себя бензином и чиркнул спичкой? Акт самосожжения, – произнес Антон, задумчиво крутя в руках карандаш. – Смахивает на какой-то ритуал...
– Ты хочешь сказать, что она не сама?... Что кто-то ей помог?
Полные боли и ужаса янтарные глаза в упор уставились на Антона. «Боже, за что мне это, опять?» – в отчаянии подумал он. Ему страшно захотелось прижать ее к себе и не отпускать. Никогда. Чтобы скрыть накатившее смятение, Антон резко поднялся со своего места, и нагромождение из ножек и спинок снова рухнуло на пол.
– Черт, что тут у вас за идиотизм? – Антон пнул ногой один из стульев. – Кстати, – он вдруг остановился и внимательно посмотрел на Катю, – а ты что, здесь работаешь?
– Ну да. Гримером...
– Гримером? С таким образованием – гримером? Ты шутишь?
– Ничуть. Послушай, Антон. Это долгая история, и я сейчас не готова говорить на эту тему. Давай, продолжай свой допрос. Скоро начнется спектакль, я должна идти...
– Это не допрос, – обиделся Антон, – это просто беседа. А на твой вопрос...
Он не успел закончить начатую фразу. Внезапно заскрипела дверь. Головы Антона и Кати, как по команде, повернулись в сторону входа. На пороге, подбоченившись, стояла артистка Бондаренко. За ее спиной маячила знакомая миллионам российских зрителей седая шевелюра великого, народного, обожаемого Михаила Порогова.
– О, господин следователь! Вы еще здесь? – пророкотал Порогов своим знаменитым баском и расплылся в не менее знаменитой улыбке. Улыбке Чеширского Кота. – Простите великодушно, что помешали. А мы тут с Ларочкой, – он многозначительно кашлянул и приобнял Бондаренко за плечи, – порепетировать надумали. Сценку одну до ума довести.
– Мы уже закончили, – неожиданно для себя произнес Антон Молчанов, а сам подумал, откуда Порогов знает, что он следователь. Хотя... Слухи в театре подобны эпидемии. Распространяются с невероятной скоростью.
Спустя два часа Антон Молчанов вышел наконец из театра. На улице накрапывал ленивый дождик. Антон сжал в руке записку с Катиным телефоном и подставил разгоряченное лицо под мелкие холодные капли.
Все вернулось на круги своя... Все вернулось. Встреча с Катей выбила Антона из колеи. Раздавила, расплющила, словно дорожный каток. Прошлое обрушилось на него, как цунами. Он-то думал, что давно переболел, перестрадал. А оказалось, что минувшие годы нисколько не притупили чувство, лишь обострили его, отточили, что ли. В душе взметнулась знакомая волна – смесь надежды и отчаяния, нежности и горечи.
Труднее всего исцелиться от любви, которая вспыхнула с первого взгляда, – сказал кто-то из великих. Антон не помнил точно кто, но полностью разделял это мнение. На собственной шкуре, как говорится, убедился.
Катя изменилась... Похудела, повзрослела, черты ее облика оформились, утончились. Словно неведомый художник добавил пару недостающих штрихов – сделал образ законченным и в то же время более желанным... На бледном, почти прозрачном лице лихорадочным блеском горели янтарные глаза с золотистыми крапинками. Их взгляд прожигал насквозь... Совсем чужие глаза. А губы – волнующие, манящие – остались прежними. И поворот головы...
Катя... Его наказание, его проклятие... Любовь его жизни...
Антон вдруг понял, что эта, новая Катя нравится ему гораздо больше. И что поговорка «время лечит» не имеет к нему никакого отношения. Сердце болезненно сжалось...
– Давай, давай, цепляй. Цепляй, тебе говорю, – услышал Молчанов и очнулся от грез.
Два тощих мужичка в оранжевых униформах деловито пристраивали трос с крюком на конце к бамперу его, Антона, автомобиля. Рядом стоял ярко-желтый эвакуатор, возле которого топтался важный толстомордый гаишник. Молчанов хмыкнул, нащупал в кармане удостоверение и направился к самодовольному блюстителю закона.
Три недели пролетели, как во сне. Театр рожал премьеру. Первую в новом сезоне.
В сумасшедшей рабочей гонке Катя даже не заметила, что наступила настоящая осень. Деревья сбросили пожухлую листву, почернели, словно от горя. И теперь, жалкие, беззащитные, тянули в немой мольбе голые ветви вверх к серому, безрадостному небу. Скукоженная трава покрылась стылым, седым налетом. Земля напряглась и замерла в ожидании.
На свой первый за долгое время выходной день Катя запланировала кучу дел: убраться в квартире, постирать, съездить к маме, наконец. Но сил не было никаких – голова раскалывалась от ноющей боли, ноги словно кто-то заковал в неподъемные кандалы. Она так и просидела бездумно на крошечной кухонке до самых сумерек, зябко кутаясь в старую шерстяную шаль.
Катя вздрогнула, когда зазвонил телефон, и с трудом удержала в руках ставшую вдруг очень тяжелой трубку.
– Ты что же, Катерина, до сих пор не выехала? – строго спросила Елена Анатольевна, Катина мать. Мать всегда называла ее Катериной, когда сердилась.
– Я что-то неважно себя чувствую, – еле слышно ответила Катя. Громко говорить тоже оказалось трудно.
– Я так и знала, – удовлетворенно констатировала Елена Анатольевна, – довела себя со своей работой! Боже правый! Я проклинаю тот день, когда предложила устроить тебя в этот бессовестный театр! Я же думала, что это временно, что ты там больше одного сезона не выдержишь, – постепенно распалялась мать. – Мало того что платят гроши, помыкают тобой, но еще и отдыхать не дают. Где это видано такое, чтобы человек с утра до ночи, не покладая рук, трудился на чужого дядю? И ни благодарности, ни материального удовлетворения, ничего! Бросай ты этот театр к чертовой матери, прости меня, господи! Сколько раз я предлагала тебе работать у нас. Сейчас и вакансии подходящие имеются. Могу замолвить за тебя словечко. Да и Николай Николаевич...
