— Семья, Нэт. У нас там нет родственников.
Нэт взял со стола карту, сложил и выровнял по линиям сгиба.
— Верно, мы все время жили рядом с родственниками, твоими и моими. Но разве тебе не хочется начать новую жизнь, рассчитывая только на себя? — спросил он и похлопал картой по ладони. — Лично я считаю, что было бы неплохо, если бы мы с тобой туда переехали.
Ирен бросила на мужа выразительный взгляд, вернула на место разделочную доску, думая о том, какая муха укусила сегодня Нэта и, что гораздо важнее, как ей разрешить возникшую проблему. Невысокий и коренастый, Нэт всегда вел себя с уверенностью рослого мужчины. На крепкой, мощной шее сидела не менее крупная голова. Ничто не могло заставить отступить такого, как он, если он уже принял решение.
— Не знаю, о чем ты говоришь, Натаниэл Стенли. Если уж на то пошло, переезды никому не шли на пользу, кроме тебя.
Нэт взял морковку и, с хрустом впившись в нее зубами, отошел к раковине, где откусил от морковки еще кусок. Ирен вздохнула, а ее нож громким стаккато застучал по разделочной доске.
— Ты ведь не просто с корнем выдернешь свою жизнь из земли, как какой-нибудь сорняк, Нэт. Я знаю, многие люди так и поступают, но от этого их поступки не становятся правильней. Это дом. — Стук. — Твоя мама, твой брат, твои тетки, дядья, племянники и племянницы. — Стук, стук, стук, стук. — Все, кто как-то связан с нами, живут здесь. И не важно, надоели они нам или нет. Они наша семья, наши родственники. Нельзя оставлять семью.
Ирен высыпала нашинкованные овощи в кастрюлю и подошла к раковине.
— В любом случае, — произнесла она, отодвинув бедром мужа, чтобы тот посторонился. — Дети все еще ходят в школу. Блисс избрали секретарем класса, а Шэп…
Она закрыла кран, взяла полотенце и выглянула в окно. Солнце, красный шар на алом небе, раскрасил все вокруг — землю, сарай, даже детей — оттенками розового и персикового цвета. Блисс и Джефф принялись карабкаться на старый клен, Шэп со своей трубой все еще оставался в поле. Он играл «Тихую ночь», и его долгие, жалобные ноты заставили Ирен прижать полотенце к груди. Это был заключительный музыкальный номер ее сына за день. В хорошую погоду он обычно исполнял его на трубе на открытом воздухе. В плохую — дома на пианино. Нэт часто ворчал, что ему до смерти осточертело круглый год слушать рождественскую песню.
— Шэп. — Нэт выплюнул последний кусочек моркови в раковину, затем захлопнул окно. — Место вроде Орегона? Знаешь, оно чертовски подойдет для нашего парня. — Он вытер губы тыльной стороной ладони. — По-моему, Ирен, Орегон — это именно то, что ему нужно.
Глава 3. 1 октября 2004 года
Правая рука начальника тюрьмы Тэба Мейсона начала терять свой цвет, когда ему исполнилось тридцать пять лет. Все началось с пятен, и поначалу могло показаться, будто высокий мускулистый черный мужчина выцветает, как будто пораженный лишаем. Затем белые пятна увеличились в размере и слились воедино, пока вся рука не стала выглядеть так, будто принадлежит какому-нибудь белому мужчине из камеры смертников Орегонской тюрьмы. Единственная разница состояла в том, что этой рукой он никого не убивал.
Впрочем, он никогда не был даже близок к чему-то такому. В памяти Мейсона всплыла лишь короткая улыбка, запах мела, дерева и пота. Тьюлейн и его мерзкий деланый смех… Мейсон сжал телефонную трубку и быстро, без особых усилий, подавил мысленный образ.
— Мейсон, дружище! — раздался в трубке голос Дика Гефке. — Вы играете сейчас?
Тэб Мейсон закатил глаза. Он говорил по телефону уже четыре с половиной минуты, и ему было не до рассуждений о спорте.
— Нет, сэр, боюсь, что не могу ничего сказать об игре.
— Вы представляете себе, Тэб, что вы пропустили?
Мейсон признался, что не представляет, и его начальник вздохнул. Гефке, бывший квотербек сборной колледжа, пребывал в уверенности, что все черные мужчины поголовно имеют врожденную тягу к спорту. «Инстинкт», — не раз заявлял он. В целом Мейсон считал директора Департамента исправительных учреждений добродушным засранцем, как и большинство здешних людей, с которыми он познакомился после того, как пять лет назад переехал из Флориды в Орегон. Вполне симпатичные личности, но непривычные к присутствию в их жизни чернокожих, эти люди из самых благих побуждений говорили такие вещи, что, живи они в другом месте, например в Чикаго, им бы точно не поздоровилось. За их слова им там в два счета надрали бы задницу. Или даже пристрелили бы.
— У меня тут и без того дел хватает, сэр.
— Это плохо, потому что нам, черт возьми, наверняка придется лишить воды всю Аризону. Мы с Сюзи этим вечером едем к Юджину. Ради собственной безопасности постарайтесь держаться подальше от дороги.
Мейсон представил себе, как огромный, похожий на медведя мужчина и его похожая на восклицательный знак очаровательная женушка катят по 5-й федеральной автостраде в зеленом автомобиле, салон которого украшает талисман его родного университета. Мейсон покачал головой.
— Уверен, что это будет отличная игра. — Он провел рукой по наголо обритому черепу. — Есть еще одна причина, почему я звоню. — И Мейсон сообщил Гефке о том, что получил приказ об исполнении смертной казни.
— Так он перестал отсылать апелляции?
— Да, сэр.
— И теперь нам остается всего четыре недели? Они не могли придумать даты поудачнее, скажу я вам. Вы знаете, где сейчас находится губернатор?
Мейсон снял нитку с рукава пиджака и покатал ее между пальцами.
— Нет, не знаю.
— В Портленде. Общается с группой правозащитников, опекающих жертв насилия. Недавно звонил кто-то из его аппарата, нужны были цифры по новым тюрьмам. Вы знаете, что происходит?
— Избирательная кампания, — ответил Мейсон, сбрасывал скатанную в шарик нитку в мусорницу.
— Верно, избирательная кампания. Идет напряженная предвыборная гонка, и если это дело всплывет в ближайшие дни, то лучше даже не думать о том, что будет. Одно скажу — на вас лежит громадная ответственность.
Мейсон кивнул. Он даже не вспомнил о предстоящих выборах, когда читал текст приказа о казни.
— Когда у нас это делали последний раз? — поинтересовался Гефке.
— В 1997 году. Семь лет четыре месяца и два дня назад, если быть точным.
— А сколько часов тому назад? Не знаете?
Зная, что после инъекции смерть обычно наступает в среднем через двенадцать минут, Мейсон посмотрел на часы и мысленно произвел подсчет.
— Одиннадцать часов, — ответил он. — И сорок восемь минут.
Гефке усмехнулся:
— Ну, вы сильны, скажу я вам. У вас по-прежнему на столе стоит стакан, полный остро отточенных карандашей?
Мейсон посмотрел на свой стол, на котором стоял стакан с двенадцатью остро отточенными карандашами.
— Вот это мне в вас и нравится, Тэб, вы донельзя предсказуемы. Слушайте, вы, наверное, уже думали об этом, но я бы советовал вам вспомнить о старом начальнике, вашем предшественнике. Вспомните, как он ловко справился с этим делом. Поэтому я и говорю вам: не должно быть никаких промахов. Особенно в свете происходящего. Но вы ведь справитесь, верно?
Мейсон вытащил из стакана карандаш и принялся постукивать им по ноге.
— Справлюсь, сэр.
— Отлично. От меня вам какая-нибудь помощь требуется?
Мейсон посмотрел на фотографию дочери. На этом снимке ей семь лет. Волосы перехвачены разноцветными резинками. На фотоснимках, которые присылала ему ее мать в последнее время, теперь он видел молодую женщину с рыжими волосами и тонной косметики на лице, в которой он с трудом узнавал собственную дочь. Ей сейчас шестнадцать, и он готов поклясться, что она похожа на уличную проститутку.
— Я в курсе, что о смертном приговоре вам предстоит сообщить губернатору и генеральному прокурору. Я как раз получил копию приказа.
— Верно, — ответил Гефке. — Я знаю, что делать, а вы со своей стороны делаете свое дело. Но предупреждаю заранее — прикрывать вас я не стану. Знаю, вам это не по вкусу, но, что поделать, вам предстоит стать главным человеком в этом деле. Пресс-конференции, интервью и все такое прочее. Предупреждаю, эти репортеры, они слетятся как мухи на дерьмо, тут уж не сомневайтесь.
Мейсон перестал постукивать себя карандашом. Он терпеть не мог общение с прессой, но, более того, ему не понравилась аналогия директора. Потому что была слишком точной. Казнь человека — дерьмовое дело. Может, кто-то другой считает иначе, но лично он в этом уверен. Уверен сейчас, в это ясное октябрьское утро: работа была именно такой — дерьмовой.
— Так какой расклад? — спросил Гефке.
— Простите, сэр?
— Ставлю сотню долларов на то, что, как только вы скажете этому парню Роббину, что его время настало, он со всех ног помчится к телефону жаловаться своему адвокату. Ни за что не поверю, что он станет сидеть сложа лапки и ждать, когда мы пустим его в расход. Это противоречит человеческой натуре.
