Зачем она это делает? Зачем она ходит по кругу?
— Что с тобой? Что такое?!
Я слышу ее голос, но ничего не вижу и не могу ничего сказать. А потом пропадает и голос.
Кто-то тормошит меня, сажает, держит за плечи.
Я открываю глаза. Какой яркий свет… Больно смотреть… Рядом со мной на кровати сидит женщина в белом платье. Сбоку стоит мама. Женщина открывает черную коробку и достает оттуда две резиновые трубочки. Я пугаюсь и пытаюсь вырваться.
— Не вертись, сиди как следует, — говорит мама.
Женщина всовывает трубочки себе в уши — хорошо, что не мне! — и прижимает к моей груди какую-то холодную железную штучку.
— Дыши!
Я не знаю, чего она от меня хочет, и замираю.
— Дыши вот так! — Она показывает, как надо дышать.
— Дайте чистую ложечку, — говорит она маме.
— Наталья Григорьевна… — обращается мама к двери, — у вас не найдется чайной ложечки?
За дверью та женщина, которую я уже видела раньше. Она смотрит на нас сквозь стекло.
— Сейчас принесу. — Она исчезает и возвращается с ложкой.
— Открой рот, — говорит женщина в белом и засовывает мне ложку в горло.
Я давлюсь и вырываюсь.
— Подержите ей голову. У нее корь. И воспаление легких. Очевидно, осложнение. Когда она заболела?
— Только что, — говорит мама. — То есть вчера… Мы с ней вышли, она, правда, капризничала, но я не подумала…
— Насморк, кашель давно?
— Кашель? Я как-то не обратила внимания… Мы ведь только что с поезда. Кто знает? Может, и простудилась в дороге… Знаете, теплушки эти насквозь продувает. Одно название…
— Я вам выпишу сульфидин и красный стрептоцид, — говорит белая женщина, запихивая обратно в коробку свои трубочки, — будете давать три раза в день. И теплое питье. Побольше. Если есть, давайте молоко.
— Какое молоко! Откуда? — говорит мама. — Вы смеетесь!.. Я тут без ничего — ни денег, ни карточек. Даже из вещей ничего нет… Он так внезапно явился, среди ночи… Доктор, вы считаете, это опасно?
— Всякая болезнь опасна.
— Наталья Григорьевна, — говорит мама, когда женщина-доктор уходит, — вот ваша ложечка, большое спасибо, я ее кипятком обдала.
— Не надо, оставьте себе.
— Ах, — говорит мама. — Я так растерялась, когда он пришел. Даже то, что с собой привезла, все забыла… Но какая сволочь! Поднял среди ночи: «Немедленно убирайтесь!» Как будто утром нельзя объясниться. А когда он обычно возвращается?
— Куда?
— Сюда.
— С какой стати он будет сюда возвращаться? Он у жены живет. Там у них отдельная квартира, трехкомнатная. Он ведь на дочери замредактора женился. А сюда он раз в месяц, бывает, наведается, и то не всегда. Это ему кто-то сообщил, что вы приехали, вот он и явился. А так ему здесь делать нечего. Станет он тут жить…
— Может, я бы его попросила… Чтобы он позволил войти… Хотя бы пока ребенок болен.
— Я вас, Нина Владимировна, что-то не понимаю. Боитесь в собственную комнату зайти. Чего бояться? Ключ есть, откройте и зайдите.
— Нет, что вы, не дай бог! Только лишние неприятности. Но я с ним поговорю, когда он придет.
— Анатолий Владимирович, — доносится из коридора мамин голос, — соседи мне сказали, что вы вообще здесь не живете…
— Это вас не касается. А соседей тем более. Кто это вам сказал?
— У меня ребенок тяжело болен. Может, вы бы разрешили… Хотя бы временно…
— Вы что, за идиота меня принимаете? Я уже, кажется, объяснил: комната моя и останется за мной. Ни на что другое не рассчитывайте. И вообще, я бы не советовал вам тут задерживаться.
— Я подумала…
— Не может быть и речи. Я специально пришел, чтобы сменить замок. Потом вас никакой силой не выгонишь.
— Разрешите тогда, я хотя бы возьму необходимые вещи.
— Только побыстрей. И покажите, что вы там выносите.
— Нина Владимировна, вы только не обижайтесь, — говорит тетя Наташа, — я рассказала Коле, он говорит, корь — остроинфекционное заболевание. Очень заразная, значит. И для маленьких детей очень опасная. Я боюсь за Верочку…
— Но врач сказала, дети до трех месяцев невосприимчивы.
— Сказать она, может, и сказала, а если потом что случится, что я ей сделаю — в суд подам? Давайте уж лучше в коридор вашу кровать перенесем.
— Слезь, — говорит мне мама.
Я сползаю на пол и стою на желтых холодных плитках. Мама с тетей Наташей тащат нашу кровать. Тетя Наташа держит свой край на весу, а у мамы ножки волочатся по полу и оставляют след — две длинные черные черты.
Я одна. Желтенькая лампочка горит под потолком. Я гляжу на нее и засыпаю. Наина Ивановна выходит из своей комнаты, идет на кухню. Я опять засыпаю. Наина Ивановна возвращается и включает радио. От музыки голове делается больно. Хоть бы она поскорей кончилась, эта музыка… «Передаем последние известия», — говорит диктор. Поет женский голос. Лампочка желтая, но по потолку от нее растекаются разноцветные круги. Наина Ивановна выключает радио. Становится тихо.
Кто-то стучит в дверь. Наина Ивановна открывает.
Входит девушка.
— Из поликлиники, — говорит она. — Кому тут банки ставить?
— Наверно, ей. — Наина Ивановна скрывается в своей комнате, хлопнув при этом дверью.
— А где твоя мама? — спрашивает девушка.
— В очереди.
— А чем ты болеешь?
— Корью.
— Написано, пневмония. Ладно, нам-то что за разница… Я тебе поставлю банки, и ты выздоровеешь. Тебе когда-нибудь ставили банки?
Я молчу.
Девушка раскрывает свою сумку. В сумке много-много стеклянных шариков. Они не совсем круглые, с одного боку у них дырка.
— Ты ляг на живот, — говорит девушка.
Я отодвигаюсь от нее подальше.
— Ты что же, не хочешь лечиться? Вот будешь болеть-болеть и помрешь.
Я молчу.
— Ты думаешь, это больно? Нисколечки не больно! Честное слово, не веришь? Вот гляди… — Она налепляет одну банку себе на руку. — Ну, ты же у нас хорошая девочка… Будь умницей!
Она пытается перевернуть меня на живот, но я вырываюсь.
— Ну что мне с тобой делать! — Она стучит к Наине Ивановне. — Вы мне не поможете? Банки ей надо поставить, я одна не справлюсь.
— Новости! — говорит Наина Ивановна. — Мало того что расположились тут по нахаловке, так я еще буду их обслуживать! — Она хлопает дверью.
— И мать тоже хороша, — бормочет девушка, запирая сумку. — Знает, что банки прописали, так не может посидеть с ребенком. Как будто это мне надо…
Она уходит. Я смотрю на лампочку и засыпаю.
— Что ты делаешь, скотина?! — кричит мама и сталкивает меня на пол. — Каждую ночь, каждую ночь одно и то же! Ты что, не можешь сказать, что тебя тошнит?!
Я подымаюсь с пола и на всякий случай отхожу подальше.
Мама комкает простыню, обтирает ею одеяло.
— Сколько, сколько можно?! Ведь должен же быть какой-то предел! Какая-то мера мучений… Снимай рубаху, что ты стоишь, как истукан!
Я стаскиваю с себя мокрую рубаху, мама уходит на кухню стирать. Я слышу, как она наливает воду в один таз, потом в другой. Хлюп-хлюп, хлюп-хлюп — стирает. Потом полощет. Потом выливает воду. Мне очень холодно, но я молчу. Наконец она возвращается.
— Стоишь, дрянь? Всю ночь собираешься так простоять? Ложись. Подвинься, я что, по-твоему, должна на краю спать?
Мы укладываемся на голый матрац.
— Попробуй мне еще раз тут нагадить, я тебя на лестницу вышвырну, так и знай!
Я никак не могу согреться. В голове катаются шершавые шары, трутся друг о друга. Потом они начинают вытягиваться, превращаются в толстые липкие колбаски. Полосатые колбаски с острыми концами. Колбаски расползаются по всему телу, впиваются в кожу, колют шею, руки, пальцы…
— Целый день таскаешься, как собака, и ночью нет покоя! — дребезжит в ушах мамин голос. — Сколько можно, сколько можно!.. Никаких сил не осталось… Хоть бы сдохнуть уже! Мучаешься, мучаешься — неизвестно для чего, неизвестно зачем… Никакого просвета, никакой надежды, один сплошной кошмар! Боже мой, боже мой, кому все это нужно?..
У Наины Ивановны гость, брат мужа, военный. В комнате играет патефон. Наина Ивановна стучит каблуками — бегает в кухню и обратно. Дверь она оставляет открытой. Гость сидит за столом, у него широкое лицо и светлые волосы. На брата он ни капельки не похож. Вот он встает, подходит к зеркалу, причесывается. Опять садится за стол. Переворачивает пластинку, подходит к окну, снова садится. Наина Ивановна ставит на стол тарелки и захлопывает свою дверь.
Приходит мама, готовит на кухне ужин. Потом она ложится рядом со мной, но патефон не дает ей уснуть. Она ворочается и жалуется. Возвращается с работы муж Наины Ивановны — его зовут Кравченков. Я смотрю, как братья обнимаются и целуются. Военному приходится наклоняться — слишком он большой и высокий. Кравченков маленький и горбатый.
