Боже мой, что я несу! – думает Александр. – И зачем? Всего лишь потому, что она похожа на Ингу?
Мы так трогательно встретились, думает Лиза. А я так напугалась, когда Даша в последний момент заболела. Вот те на: собирались вчетвером, Дашка с дочкой, я с сыном, а тут – что, я две недели вдвоем с Мишкой буду? Хотела уже билеты сдавать, хорошо – мама отговорила.
И вот здесь мы и встретились. Так романтично: двое соотечественников в немецком отеле. Занесенный снегом городок, затерянный в Альпах, – и мы вдвоем.
Он-то ездит сюда каждый Новый год, уже пять лет. От Мюнхена час с небольшим, ему удобно. Похоже, знает каждый дом – тем более что дома разрисованные, словно в сказке, – говорит, еще со Средних веков.
И традиции здесь старые, неизменные. Все-таки Европа, обошлось без революций и всякого прочего. Вот перед Новым годом по городу ходят дети со свечами – и мы вчетвером, конечно, тоже пошли. Его дочка взяла моего сына за руку, старше на год, почти взрослая, мы им свечи зажгли. Мы шли, и огоньки были как звезды, где-то далеко пели что-то на немецком, а может, на латыни, я прижималась к Александру и думала, что здесь, наверное, совсем мало местных, все приезжие, как мы.
– Столько народу… – прошептала я. – Представляешь, каковы без туристов все эти… ландшафты?
Он улыбнулся, я крепче прижалась к нему и посмотрела на сына: в трепетном свете Мишино лицо казалось таким серьезным и взрослым, что у меня сжалось сердце.
И все это – как сказка, настоящая рождественская сказка.
Папа говорил: миром управляют цифры. В столетии – сто лет, но в часе не сто минут, а шестьдесят. В году 365 дней, а раз в четыре года – 366. А у майя был еще год в 260 дней. И еще какие-то длинные годы, в тысячи и десятки тысяч дней. Поэто му майя отмечали разные Новые года – какой-то раз в год, как мы, какой-то два раза в год, а какие-то – совсем редко. И только раз в пять с чем-то тысяч лет все эти Новые года совпадают – вот как сейчас, в декабре 2012-го. Конечно, древние майя устроили бы по этому поводу большой праздник – вот и всё. Так, во всяком случае, говорил Мише папа. А еще он говорил: только дураки боятся, что может случиться конец света.
Миша, конечно, не дурак, но ему немножко страшно: все-таки сейчас последний день 2012 года. Вдруг кончится год – и все, ничего больше не будет? Ни мамы, ни папы, ни самого Миши.
Страшно, да? К тому же Костя в детском саду говорил, что те, на ком нету крестика, точно погибнут. Их проглотит огромный зверь, который приплывет из моря. Косте так объяснил батюшка.
У Миши, конечно, есть крестик, но совсем маленький. Вдруг зверь его в темноте не разглядит? Что тогда?
Жалко, папы нет рядом. Папа бы сразу что-нибудь придумал. Сказал бы, например, что до моря далеко и морской зверь так высоко в горы не заберется. Или что-нибудь еще. Когда папа рядом, совсем не страшно – не то что сейчас, в пустой темной комнате.
Миша закрывает глаза и пытается уснуть. Как учит мама, он представляет овечек – они одна за другой прыгают через ограду. Он считает их: раз, два, три, четыре… – и тут видит, что по ту сторону ограды плещется море, овечки падают туда и тонут.
Миша открывает глаза и садится в кровати.
– Мама! – тихо зовет он.
* * *
– Прозит! – говорит хозяин, чокаясь с Александром.
Прадед хозяина родился в Кёнигсберге и во время войны вместе с другими немцами отступил в Германию. Потому хозяин считает Россию своей исторической родиной и бесплатно поит русских туристов новогодней ночью. Тем более он знает – там-то уже наступил Новый год.
– Прозит! – отвечает Александр, перекатывая на языке терп кий вкус хозяйской настойки.
Лиза тоже опрокидывает стопку – ну, с наступающим! – и морщится: складочки разбегаются от переносицы к круглым серым глазам и раскрасневшимся щекам – получается очень мило.
– Это главное, что мы поняли за последние сто лет, – продолжает Александр. – Не будет не только вечного повторения, но и никакого конца света. Ни новых небес и новой земли, ни нового человека, ни конца истории – ничего не будет, только череда мотивов и их рекомбинация. Казалось, что вместе с Советским Союзом умерла последняя утопия, – а через десять-пятнадцать лет выяснилось, что исчезли не утопии, а возможность отметить их смерть как важное событие. Любой способ описать историю утратил смысл – в том числе подход к истории как к бессмыслице. Совсем недавно думали: если сказать «история не имеет смысла» – от этого-то смысл и появится. А ведь слова «не имеет смысла» ничем не лучше других слов! Все равно что сказать: история – Божья воля, или несчастный случай, вечное возвращение, заговор, предопределенность, да что угодно! Все это больше не работает. Можно повторять любые слова – все они потеряли смысл. На самом деле история просто есть.
Лиза кивает, хлопая ресницами.
– История просто есть, – повторяет она.
Просто есть, думает Александр. Вот и мы так же: просто есть. Можно сказать любую пошлость: соотечественники на чужбине, бывшие соотечественники на чужбине, бывшая соотечественница на моей новой родине… родственные души в новогоднем безвременье… да хоть просто встретились два – как их? – одиночества. Что угодно.
На самом деле мы просто есть: сидим за столом, ждем, пока в Германии наступит 2013 год, пьем хозяйскую настойку. Интересно, если бы моих предков выгнали из родного города, я бы тоже рад был встретить нынешних его жителей?
(перебивает)
Есть у меня приятель, калифорнийский вьетнамец. Успешный, социализированный раскованный красавец. Его отец был сайгонским генералом. В последний момент сбежал вместе с американцами от Хо Ши Мина. Настоящий военный.
Однажды на полном серьезе он сказал сыну:
– Я в твоем возрасте уже полком командовал!
Мне-то казалось, так только в советском кино говорят. Или советские родители, насмотревшиеся такого кино. Оказывается, сайгонские генералы тоже… Но и сын не растерялся. Ответил, что зато он к своему возрасту ни одного человека не убил. И очень этим доволен.
И вот однажды этот приятель решил съездить на родину. Поселился в отеле, взял рикшу. Назвал адрес, где когда-то жил с родителями. Приехал – стоит старый дом, в колониальном стиле, тот самый, который он помнит с детства. Там, конечно, уже давно живут другие люди.
Мой приятель вышел из коляски, посмотрел на этот дом – и зарыдал.
Рикша спросил его:
– Что случилось?
Тот объяснил, что здесь прошло его детство. Давно, еще до того, как он уехал из Вьетнама. А рикша ему и говорит:
– Наверное, такая у меня карма. Полгода назад я вез сюда очень старого француза. Так он тоже плакал и говорил, что здесь прошло его детство.
Потому что до того, как коммунисты выгнали сайгонцев в Америку, вьетнамцы выгнали французов во Францию.
Приятель угощал нас вьетнамским обедом в своем сан-францисском лофте. Рассказал эту историю. А потом спросил:
– Ну и как должна выглядеть историческая справедливость? Кому должен принадлежит дом по совести? Нынешним обитателям? Моей семье? Французским колонизаторам? Вьетнамским строителям?
Пройдет много лет, и Миша – тогда уже Михаил, а возможно, Михаэль, Майк или Мишель – будет вспоминать эту ночь.
Ему было шесть лет, он впервые поехал отдыхать вдвоем с мамой, без папы. Поехали в Германию – тоже впервые. Сначала на поезде из родного Днепропетровска в Киев, потом с вокзала на такси в аэропорт, потом на самолете, потом мама взяла напрокат машину, и они поехали в отель.
Первые два дня Мише было с мамой очень весело, а потом появился дядя Саша с дочкой Яной, вредной девочкой, плохо говорившей по-русски, и мама совсем забыла Мишу, ходила с этим Сашей под ручку – и каждый раз, видя их вместе, Миша думал о папе. Он смотрел на цветные огни гирлянд и вспоминал о подаренном калейдоскопе, а когда шел снег – о том, что все снежинки разные.
Новогодней ночью они отметили русский Новый год, мама отправила Мишу спать, сама пообещала скоро прийти, но все не шла, и Миша даже хотел заплакать, потому что был совсем один – без папы, без мамы, даже без дедушки, – но потом вспомнил, что у него есть мобильный, подарок дедушки Сережи, и, наверно, это тот самый крайний случай, когда можно позвонить, хотя он и знал, что звонить по телефону заграницей очень дорого.
Он влез в тапки, дошел до джинсов, сваленных на стуле, и достал из кармана мобильный. Всего два номера – мамы и бабушки, даже папы не было. Миша подумал, что, когда вернется, обязательно возьмет у папы номер.
Сделал бы он это раньше – позвонил бы папе сейчас. Папа бы его утешил, сказал бы что-нибудь смешное или что-нибудь умное. А мама… мама, наверно, будет ругаться, что он не спит. Миша хлюпает носом, за окном взрывается петарда, и он от испуга тычет пальцем в зеленую кнопку.
