– Карл, я не буду докучать умирающему старику…
– После того как Ева сбежала с русским офицером, ты стала его любимой племянницей. Если он и расскажет, где камень, то только тебе.
– Дай ему умереть спокойно!
– А он разве дал нам спокойно жить? Единственное, что он любит, – свое дело, свой банк. И, конечно, все должны быть такими, как он! Не спрашивая моего желания, не сверяясь с моими склонностями, он вознамерился сделать из меня своего преемника! И вот – с тех пор как мы переселились в его парижский особняк, я не знал ни дня покоя. Молодость? Веселье? Радость? Это не для меня! Тринадцать лет в Париже – и ни разу не сходить в Оперу! С утра до ночи – векселя, кредиты, счета! Я даже во сне вижу эти бесконечные бумаги с его размашистой подписью, этими джи-аш-дубль-вэ-аш. Тринадцать лет я горбатился на него – и ради чего? Крупнейшее в Европе состояние истаяло на моих глазах! Так дай мне хотя бы получить этот камень, мы его заслужили!
– Пусти меня! – Анна выдергивает руку и почти бегом покидает комнату.
Карл подходит к занавеси, за которой прячется Генрих.
– Жаль, у меня нет шпаги, и мы не можем поиграть в Гамлета и Полония.
– Я задремал, любуясь пейзажем, – говорит Генрих.
– Точнее – подслушивая наши разговоры.
– Не судите меня строго. В конце концов, такова моя работа. Не всякому посчастливилось родиться в богатой семье.
– Сомнительное счастье.
– Вам просто не с чем сравнивать. Жизнь бедняка по сравнению с вашей – всё равно что булыжник в сравнении с… с Пупом Земли.
Пауза. Карл пристально смотрит на журналиста:
– Вы знаете о?..
– Это моя работа – знать! Огромный бриллиант, всё, что осталось от некогда гигантского состояния, – но он и один стоит состояния.
– Да, этот камень бесценен.
– Откуда он у вашего дяди? Забрал за долги у какого-нибудь индийского раджи? Обменял на просроченный вексель? Выиграл в кости?
– Старик не играет в кости. И не говорит, где камень.
– У меня есть идея. Если она сработает – с вас комиссионные в двадцать процентов от стоимости камня.
– Двадцать процентов? Да это грабеж! Не забывайте, кто меня учил коммерции! Дядя никогда не простил бы мне, если бы я согласился на такое! Пять процентов – красная цена любой вашей идее.
– Отлично. За пять процентов можете использовать собственные идеи. Меньше, чем за пятнадцать, я не буду даже разговаривать.
– Хорошо. Восемь процентов.
– Десять.
– По рукам. Говорите вашу идею.
Генрих оглядывается и шепчет Карлу на ухо:
– Гипноз. Я видел, как под гипнозом люди становятся круглыми дураками.
– Я видел, как люди становятся круглыми дураками без всякого гипноза. Но я не так глуп, чтобы…
В гостиную входит Эдмон Дюран, представительный мужчина шестидесяти лет. Заметив Карла и Генриха, он останавливается, возмущенный:
– Шарль! Разве я не сказал, чтобы и ноги этого проходимца здесь не было!
– Я уже ухожу, месье Дюран! – Генрих направляется к двери в противоположном конце сцены. – Карл, помните! – Дважды показывает растопыренную пятерню и уходит.
– Что имел в виду этот прохвост? – спрашивает Эдмон по-французски.
– Уговаривал меня загипнотизировать Старика и узнать, где тот прячет Пуп Земли.
– Не выйдет. Я сорок лет с ним работаю – если он не хочет говорить, то скорее умрет, чем скажет.
– А умрет он скоро.
– Мне казалось, Старик бессмертен, – с неожиданной грустью говорит Эдмон.
– Его подкосило бегство Евы, этой маленькой шлюшки! А ведь она могла бы стать вашей хозяйкой, Эдмон!
– И вашей тетей, Шарль!
– Так что мы должны быть признательны этому русскому офицеру… как его фамилия?
– Зябликов.
– Язык сломаешь.
– Варварская нация. Татары.
– Лучше с ними не связываться. Возьмем хотя бы Наполеона…
Входит Жорж, дворецкий. В руке у него листок бумаги.
– Господа! Только что принесли телеграмму! Мадемуазель Ева приезжает в эту пятницу.
Карл и Эдмон одновременно вскрикивают, Карл выхватывает листок из руки Жоржа. Они с Эдмоном читают, неразборчиво бормоча себе под нос.
– …Любящая вас. Ева.
Эдмон рвет телеграмму и бросает обрывки на пол.
– Месье Дюран, что вы делаете?
– Вы же не собираетесь говорить об этом Старику, Жорж?
– Конечно, я скажу об этом Хозяину, месье Дюран. Как же иначе?
– Я запрещаю вам!
– При всем уважении, месье Дюран, в этом доме есть только один человек, который может мне что-то запретить. И вы знаете, кто это.
Дворецкий поднимает палец, указывая на потолок.
– Послушайте, Жорж, – Карл берет дворецкого под руку, – я все объясню. Дядя очень болен. Любая внезапная новость – даже радостная – может убить его. Представьте, вы говорите, что Ева вот-вот будет здесь, и – хлоп! – еще один удар. Может, лучше подождать, пока вертихвостка прибудет, – ну, и тогда устроить дяде сюрприз?
Дворецкий колеблется.
– А кроме того, мы-то помним, в какой он был ярости, когда Ева сбежала! Запретил упоминать ее имя! Бил посуду! А вдруг он снова рассвирепеет? Вы же не хотите отравить его последние дни…
– Наверное, вы правы, месье Карл. Давайте дождемся, пока мадемуазель Ева приедет…
– Вот так-то лучше! А пока распорядитесь приготовить моей сестре комнату.
Дворецкий уходит. Эдмон достает платок, вытирает вспотевшее лицо.
– Спасибо, Шарль. Я бы не смог убедить этого старого осла. Мы должны действовать, у нас мало времени. – Эдмон выходит, и одновременно в дверь, куда минутой раньше ушел дворецкий, вбегает Анна.
– Ты слышал? Ева приезжает!
– Да, все собираются как мухи на запах смерти. Не хватало еще, чтобы примчалась кузина Элизабет из Лондона!
– Но если Ева приезжает – теперь ты отстанешь от меня с этим камнем?
– Наоборот! Нам надо спешить! Мне удалось заморочить Жоржу голову, но это ненадолго. А если Старик узнает, что Ева возвращается, – он точно не скажет нам, где камень.
– Ну и что? Он скажет Еве!
– Ты думаешь, она поделится с нами?
– Конечно. Она ведь наша сестра!
– Двоюродная сестра. И троюродная племянница. А если бы не сбежала, стала бы нашей тетей!
– Я не хочу слышать эти гадости! Мы жили у него в доме пятнадцать лет, он был нам вместо отца, теперь он умирает. А тебя беспокоит только этот проклятый Пуп Земли. Анна, он глубокий старик. Ему почти сто лет! Он не может жить вечно! А нам… у нас вся жизнь впереди. Тринадцать лет! Мне кажется, эти тринадцать лет я вовсе не жил! Он нависал надо мною, словно… скала… словно какой-то ветхозаветный Саваоф… беспрекословное повиновение… «я знаю лучше!»… «делай, как я сказал!»… на дворе XIX век, век свободы, а мы… разве мы знаем, что такое свобода? Ни ты, ни я, ни Ева – никто из нас не мог распоряжаться собственной жизнью. Вот Ева и сбежала, да и ты, развесив уши, слушаешь этого рифмоплета.
– Карл, перестань! Я люблю Густава!
– Плюнь на него! Зачем тебе этот горе-поэт? Старик умрет – и мы заживем! Ты не представляешь, какая жизнь… какие возможности откроются!
– Не говори так! – всхлипнув, Анна выбегает в сад, не в силах закончить.
Карл спешит следом за ней.
В гостиную входят Генрих и Густав.
– Если бы ваша газета напечатала статью о скандальном романе наследницы Барона Джи и молодого поэта…
Генрих замечает на полу обрывки телеграммы и, нагнувшись, начинает складывать клочки, как пазл. Густав помогает ему, не прекращая говорить:
– …тогда, чтобы спасти честь Анны, я был бы вынужден жениться на ней как честный человек…
– Густав, вы – честный человек?
– Я никогда не старался быть лучше моих ближних, господин Вайсс! Это просто такое выражение – «жениться как честный человек». Когда говорят, что некто бежит как угорелый, это же не значит, что он угорел!
Генрих поднимается, держа в руках обрывки телеграммы.
– Простите, дружище, мне нужно срочно на почту. Побегу как угорелый. Боюсь, нашим читателям будет не до романа фройляйн Анны – тут сюжет поинтересней! Возвращается любимая племянница Старика – и если застанет его живым, то я знаю, кто будет самой желанной невестой во всей Европе! Но если ангел смерти опередит ее… и Карл не поторопится… хотя он уже все испробовал… разве что гипноз…
Генрих выбегает из гостиной, что-то неразборчиво восклицая.
Густав смотрит в окно на заходящее солнце.
– Солнце заходит. Так и жизнь закатилась… – декламирует он и после паузы добавляет: – Каждый вечер природа напоминает нам о бренности нашего бытия! Какая навязчивая метафора! Подумать только, мы говорим о всякой ерунде, а здесь, прямо в этом доме, умирает человек, который правил всей Европой. Подлинный король Франции. Титан финансов. Владыка векселей и бог кредитов. Я был мальчишкой, когда впервые услышал его имя. К нему пришел принц Уэльский, а Старик сидел и работал – его уже тогда называли Стариком – и сказал, не поднимая головы: «Возьмите кресло и садитесь!» Возмущенный принц воскликнул: «Да вы понимаете, с кем вы говорите!» – а Старик на секунду оторвался от бумаг, глянул на его высочество и сказал: «Ну, тогда возьмите два кресла». История, достойная Плутарха!
