Двери петербургских коммуналок достойны отдельного описания. Первая их особенность — это размер. Жалкие дверные проемы 2х0,9 м стандартных квартир, которые прикрыты стальным листом, слегка облагороженным накладками из опилок, в сравнении с дверьми, ведущими в квартиры в старом фонде, выглядят как вход в чулан или, в лучшем случае, выход на черную лестницу.
Потому что двери в старом фонде — это врата. Двустворчатые. Высотой от 2,3 до 2,5 м. Из благородного дуба, с резными накладками в виде гирлянд из листьев и неземных цветов, львиных голов и развевающихся лент. С витыми медными ручками и элегантными розетками механических звонков. Врата, ведущие в покои с натертыми паркетами и горничными в кружевных передничках, каминами с тугими языками пламени, лепными потолками и гортанностью французской речи в гостиных.
То есть они туда вели. Когда-то. Ну очень давно. А потом пришла власть народа, который тоже хотел жить красиво. И получилось сами знаете что. Врата, лишившись должного ухода, потеряли блеск. Были покрашены масляной краской. Потом еще раз покрашены, но уже другим цветом. Забывшие ключи жильцы временами выворачивали замок с мясом, забивая образовавшуюся дырку куском фанеры. С появлением электричества наличники обвешивались гирляндами звонков — с круглыми кнопочками из дешевой белой пластмассы, с квадратными кнопками — из дешевой черной, обвивались проводами с лохматой обмоткой, скрученными в жгут, прибитыми к истерзанному дереву пролетарскими гвоздями.
Кое-где еще под звонками сохранились эмалированные таблички: «Семья Белоконь. Звонить 3 раза», и совсем редко — непременно рядом с дверью, на стене — из той жизни, в которой были паркеты и горничные, — латунные, с надменными ятями в окончаниях фамилий.
Ну так вот. Зашла я в подъезд. Первый этаж. Две двери. На одной — 7 звонков, на другой — 8. Надо поднять руку и позвонить. Чувствую себя свидетелем Иеговы, несущим свет истины и раздающим надежды на вечную жизнь. То есть на новую жизнь в новой отдельной квартире. Но поднять руку не могу. Вот не могу, и все. Моя генетическая память, тонкими корешками уходящая в такие же вот покои и колонны фамильной усадьбы, кричала о неприличности вмешательства в чужую частную жизнь.
Я стояла долго, глядя на выщербленную, заплеванную мозаичную плитку под ногами, пыльную паутину в углу, и думала о своей новой работе и о том, что у меня за спиной (вы уже выучили, что именно)…
Категорический императив волшебного слова «надо» победил. Последовательно, с интервалами, я позвонила во все 15 звонков. Ответа нет. Права была менеджер Марина, ходить по квартирам надо после пяти.
Второй этаж. Две двери. Наличники одной — в коросте звонков. Вторые врата заменены стальными створками с бельмом глазка посередине. Это уже отдельная квартира. Звоню в коммуналку. Ответа нет.
Третий этаж. Две стальных двери.
Четвертый этаж. Стальные двери. За одной из них, почуяв свежее мясо, беснуется пес неизвестной мне породы. Двери дрожат, гулкое эхо разносит лай по всем этажам. Кажется, что в парадной живет целая свора собак, танцующих свой вечный танец стража.
Пятый этаж. Две коммуналки. Звоню. Ответа нет. Потом где-то в глубине раздается звук приближающихся шаркающих шагов, и дверь открывается. Передо мной стоит по пояс голый мужчина лет шестидесяти. На нем пижамные штаны в старомодную полоску и с пузырями на коленях, стоптанные тапочки и мокрое полотенце на плечах. Только что из душа. Увидев меня, он молча отступает вглубь прихожей, приглашая войти.
Я улыбаюсь и начинаю заготовленную речь. Вот, мол, наше агентство занимается расселением коммунальных квартир, у нас огромный опыт (у агентства, естественно, о себе я благоразумно умалчиваю), мы работаем с серьезными инвесторами, не хотите ли вы переехать в отдельную квартиру… — ну и в таком духе минуты на три.
Закончив речь, делаю паузу и жду ответной реакции. Мужчина молча смотрит на меня немигающим взглядом. Блеклые глаза в бесцветных ресницах. Кажется, он не услышал ни одного моего слова. Влажная лысина поблескивает в свете тусклой лампочки, висящей под потолком в самодельном кургузом абажуре. Пауза затягивается.
Потом голосом таким же безжизненным, как и взгляд, он с расстановкой произносит:
— Какая. Хорошенькая. Сама. Пришла.
За углом, внизу, бушует весенний Невский проспект. Этажом ниже, как уходящая гроза, порыкивает пес неизвестной мне породы. Коридор трехсотметровой квартиры уходит в бархатную темноту. Очень тихо. Вода, журчащая в невидимом унитазе, и бормотание радиоточки на кухне только подчеркивают тишину, сгустившуюся до осязаемой плотности. Мы молча смотрим друг на друга.
Я победила в этой схватке взглядов. Засмеялась. Увидела, как морок, наваждение тают в его глазах, и он превращается в обычного немолодого одышливого дядечку, живущего своей коммунальной жизнью, с отрывным календарем на стене и стервой-соседкой в комнате напротив. Мы поговорили о недвижимости. Оказалось, их уже расселяет другое агентство.
За две недели я сделала реестр квартир на Мойке, отдала его менеджеру и получила второе задание.
Глава 2
Второе задание, или Шоу «Малахов+» на коммунальных подмостках
Менеджер Марина, собрав нас, стажеров, распределила работу.
— Нужно найти помещение под офис, — сказала она мне. — Это, конечно, не наш профиль, но клиент, для которого мы расселяем элитную квартиру, просит помочь. У него бизнес связан с портом, а офис — на другом конце города. Подбери ему коммуналочку на первом этаже где-нибудь на Рижском проспекте, — потом, подумав, добавила: — Можешь работать в паре с кем-нибудь из стажеров. Веселее будет.
Так я стала работать в паре с Ленкой. С синеглазой, с густой гривой русых волос до пояса, всегда улыбающейся солнечной Ленкой. Получив задание, мы отправились на Рижский проспект.
Рижский проспект — это длинная магистраль на окраине исторической части Петербурга, с обшарпанными фасадами ветхих зданий постройки XIX, а то и XVIII века, потоком транспорта, движущегося в сторону порта, с редкими тополями, еле выживающими в крохотных палисадниках.
Добравшись до места, начали обход квартир. Унылые коммуналки с пыльными окнами, выходящими на проспект, были заполнены жителями под стать самим квартирам: неопрятными бабушками с сальными волосами (ванны в квартире нет, баня по пятницам и то не каждую неделю); заспанными мужичками неопределенного возраста в застиранных майках и с запахом застарелого перегара, позевывающими и почесывающими кудрявую поросль под мышками; нечесаными тетками в халатах, заколотых булавками на груди, с вечной сигаретой в руке; чахлыми, с синевой под глазами детьми, выглядывающими из-за фанерных дверей комнат.
Улыбаемся, задаем вопросы, записываем ответы — сколько метров в квартире, сколько комнат, сколько человек, ну и, конечно, про котов, собак и любимую тетю из Жмеринки — для полноты картины.
Первая коммуналка, вторая, пятая — везде одно и то же. Звоним в шестую дверь. Открывает нам мужчина средних лет, в чистом поношенном костюме, с понурым невыразительным лицом. Начинаем говорить, что мы ищем помещение под офис для клиента. Выражение лица нашего собеседника меняется.
— Я согласен на расселение, — быстро говорит он. — И моя соседка тоже согласна. На аналогичную комнату. В любом районе. На любом этаже.
Молча переглядываемся с Ленкой. Такая покладистость с первых минут разговора наводит на размышления. Входим в прихожую. Уже в дверях чувствуется тяжелый, чуть пряный запах, въевшийся в обои, дерево, известку, намертво сцепленный с самим воздухом этой квартиры. Кажется, что им пропитан даже тусклый свет лампочки под потолком. Определить, чем пахнет, мне не удается, хотя запах кажется смутно знакомым.
Переглядываемся еще раз.
— Расскажите нам про квартиру, — говорит Ленка. — Сколько у вас в коммуналке семей?
— Три семьи, — отвечает мужчина. — Я живу с братом, соседка Тоня — с ребенком.
Взгляд его мечется между мной и Ленкой.
— А третий-то кто? — спрашиваю я.
— Третья — бабушка.
— А бабушка согласна на расселение?
— Не знаем. Наверное, согласна. Вы с ней сами поговорите. Вы ведь поговорите? — Он с надеждой заглядывает мне в глаза.
— Поговорим, конечно. А почему вы сами не пробовали?
— Мы с ней не разговариваем. Ни я, ни Тоня.
— Что, пьет бабушка? — участливо спрашивает Ленка.
— Нет, бабушка не пьет. Бабушка лечится.
Становится все чудесатее и чудесатее, как говорила девочка Алиса в Стране Чудес.
— От чего лечится? — интересуюсь я.
— Не от чего, а чем, — поправляет меня мужчина. — От всех болезней лечится одним средством — мочой. Она ее собирает, отстаивает, варит на ней овощи, тушит в ней мясо, пьет ее вместо чая.
— Чьей мочой лечится? — хором спрашиваем мы с Ленкой.
