— Это зело хорошая возможность, — сказал врач, — для тех, у кого пока нет партнера, и для тех, кто в настоящее время еще не готов к детям.
— Вот именно, — ответила я. — Я хотела бы сделать это после отпуска.
— Может так случиться, что через пару лет вы вернетесь сюда со своим новым хлопцем и сможете использовать свои яйцеклетки, когда вам будет сорок два или сорок три, — сказал он, продолжая барабанить по клавиатуре. — Это же зело замечательно.
Я попыталась представить себе этого хлопца, и мне привиделся высокий бородатый мужчина, через несколько лет он будет сидеть в этом кабинете вместе со мной, черты его лица я не могла разглядеть, но представляла, как на обратном пути он обнимает меня в лифте и говорит: «Скоро мы станем родителями, Ида». Однажды, думала я, лежа на гинекологическом кресле, однажды это должно сработать, однажды после всех женатых и сожительствующих с другими, незаинтересованных и неинтересных мужчин это должно сработать. Одно то, что я лежала на том кресле, заставляло меня верить, что так и случится, у меня будут муж и ребенок, одно то, что я находилась там и собиралась проделать эту процедуру, обещало, что продолжение когда-нибудь последует. Мы с врачом рассматривали мою матку на экране ультразвукового аппарата, он спросил, кем я работаю, я ответила: архитектором.
— Значит, вы рисуете красивые дома, — сказал он.
— Ну да, — подтвердила я. — Я работаю в крупном бюро, мы проектируем в основном общественные здания и занимаемся городским планированием.
Я остановила себя, пока не начала длинное повествование о том, кто что чертит: на кресле, с разведенными в стороны ногами и инструментом внутри меня это было не совсем к месту. Когда я направлялась к двери, чтобы пойти сдать анализ крови, внизу живота у меня все еще было скользко и холодно после ультразвука. Врач пообещал связаться со мной через две недели, после того, как будут готовы результаты обследования, и тогда мы запланируем, когда готовиться и когда все начнется.
* * *
Я СМОТРЮ НА ТЕЛЕФОН. На экране нет пропущенных звонков с номера, который начинается с +46. Кристоффер поворачивает на большой скорости, и меня начинает мутить, я стараюсь не смотреть на полупустую бутылку фанты и пустой пакет из-под чипсов у меня под ногами. Кристоффер растолстел, щеки его округлились, и я начинаю подозревать, что они с Олеей втихаря пьют газировку и едят в машине в отсутствие Марты. Его руки загорели. Марта писала, что в первые дни погода стояла прекрасная, они несколько раз ездили на острова и купались, но теперь погода переменчивая, поэтому я взяла с собой и купальник, и шерстяной свитер.
— А когда приедут мама со Стейном? — спрашиваю я.
— Завтра, — отвечает Кристоффер. — Хорошо, что сегодня вечером мы побудем одни. Марта не совсем в форме.
— Потрясающе! — произношу я.
— Ты знаешь, как это бывает, — говорит Кристоффер и чешет бороду. — Гормоны.
Кристоффер произносит это таким тоном, словно для меня это нечто само собой разумеющееся: «Ты знаешь, как это бывает». Он знает, что я не знаю, как это бывает, но я все же отвечаю ему: «Уф-ф, да».
— Бедная Марта, — говорю я, складываю на груди руки так, что ладони попадают в подмышки, и пытаюсь понять, не воняет ли от меня.
Они не оставляли попыток все три года, что провели вместе. У Марты два раза случались выкидыши. Она не может не говорить об этом, и я выучила всю историю наизусть не хуже, чем она, я знаю, когда у нее месячные и овуляция. При каждой встрече мы беседуем об этом, при каждой встрече с мамой Марта плачет и сетует, что не вынесет этого, что она не хочет быть только мачехой, сейчас уже никто не говорит «мачеха», Марта, отвечает мама и гладит ее по спине, теперь это называется «бонусная мама», бонус, говорит Марта, какой же это, к чертовой матери, бонус, когда у него есть дети, а у меня нет, этому наступит конец, говорю я и тоже глажу ее по спине, и мы с мамой каждый раз заверяем ее, что в конце концов все будет хорошо, ну когда же это закончится, а, кричит Марта. Иногда во время обеденного перерыва я рассказываю коллегам о младшей сестре, которая испытывает жуткий стресс от того, что не может завести детей, говорю, я не понимаю, как она может так жить, ведь есть на свете и другие вещи, на которые стоит потратить свое время, нельзя безостановочно пытаться завести детей.
Мы поворачиваем к даче, и я приподнимаюсь на сиденье.
— Вы покрасили дом, — говорю я.
— Ага, — отвечает Кристоффер. — Ну, если уж честно, большую часть работы сделал я. Красиво, правда?
— Да, — соглашаюсь я. — Очень красиво.
Они выкрасили дачу в белый цвет. Дом всегда был желтым, желтая дача, именно так я всегда рассказывала, это у нас желтая дача. Теперь она выглядит так же, как и все остальные дома в этом районе, совершенно заурядно. Кристоффер берет мою сумку. Я говорю, что сама могу отнести ее в дом, я не такая, как Марта, которая хочет, чтобы Кристоффер помогал ей абсолютно во всем, но Кристоффер говорит: «Все нормально», — и несет сумку дальше. Олея бежит впереди нас по гравию, и по садовой дорожке, и по каменным плитам вдоль изгороди. Она вообще все время бегает, как будто где-то ее ждет что-то интересное. Когда я была маленькой, изгородь состояла из плотных тяжелых туй, но несколько лет назад мама заменила их на жасмин, она сказала, ей захотелось чего-нибудь более воздушного.
Марта выходит на крыльцо, она выглядит усталой и трет лицо. Меня пробирает смех.
— Вы ездили встречать тетю Иду, — говорит она и гладит Олею по волосам.
Олея уворачивается, стряхивает с себя ее руку и убегает. Марта знает, что мне не нравится, когда меня называют тетей Идой, но все равно так поступает. А я сразу представляю себе старые рисунки Эльсы Бесков: Зеленая тетя, Коричневая тетя и Фиолетовая тетя, высохшие и скрипучие.
Мы обнимаемся.
— Привет, — говорит Марта.
— Привет, подруга, — отзываюсь я. — Рада тебя видеть.
Марта хорошо пахнет чем-то знакомым, мне даже кажется, что от нее пахнет мной. Ее волосы посветлели и выглядят несколько неестественно, а стрижка вышла из моды несколько лет назад.
— Тебе очень идет, — прикасаюсь я к ее волосам.
— Думаешь? — отвечает она. — Мне кажется, они стали слишком светлыми.
— Да нет, ты красотка, — говорю я.
Люди считают меня красивее Марты, так было всегда, и Марта комплексует по поводу своего носа и груди, поэтому радуется, когда я называю ее красоткой. Марту нетрудно обрадовать, надо просто сказать несколько подобных комплиментов. Кристоффер идет вслед за Олеей вокруг дома, мы с Мартой заходим внутрь. Дверь немного скрипит, в доме пахнет дачей, прошедшими летами, старым деревом.
— Ты готова к великому дню? — спрашивает она, пока я заволакиваю свою сумку в маленькую спальню, где всегда ночую.
— Можно сказать и так, — отвечаю я. — Во всяком случае, я готова пить вино.
— А нам надо что-нибудь говорить? — спрашивает Марта и садится на мою кровать. — Ну, нам надо произносить речь?
— Конечно нет, — отвечаю я. — Но я на всякий случай кое-что приготовила.
— Супердочь. — Марта улыбается, при этом уголки ее рта опускаются. — А я нет.
Я снимаю обувь, потому что вспотели ноги. Меня кольнуло, когда она назвала меня супердочерью, а не должно было, ведь она просто мне позавидовала.
— Но я не знаю, обращаться мне только к ней или к ней и Стейну, — говорю я. — Она ведь не рассчитывает на это? Хочешь, я произнесу речь от нас обеих?
— Дорогая мама и Франкенстейн, — провозглашает Марта и поднимает руку, будто собирается чокнуться.
— Стейн приятный человек, Марта, — говорю я и смеюсь.
— Дорогая мама и Эйнстейн, — произносит Марта.
— Дорогая мама и стейк, — вторю я.
Завтра вечером мы будем отмечать шестидесятипятилетие мамы. Марта, Кристоффер, Олея, я, мама и Стейн. Мы будем есть креветок и пить вино. Мама сказала, что мы можем одновременно отпраздновать мое сорокалетие, а я ответила, что это необязательно, ведь прошло уже три месяца. Я не особенно праздновала, сходила с несколькими подругами в ресторан, где мы съели обед из трех блюд и выпили по паре бокалов вина, вот и все, почти все спешили домой к детям. Я до сих пор помню открытку, которую мама получила в девяностые на свое сорокалетие. На ней были надпись: «В сорок жизнь только начинается!» и изображения ракет и фейерверков. Маме открытка показалась веселой и бодрой, она запомнила выражение и весь тот год повторяла: «В сорок жизнь только начинается!» и чокалась с подружками, которые мне запомнились немолодыми женщинами с детьми школьного возраста. На их губах постоянно была высохшая помада, а свои встречи они называли дамскими вечерами. Когда мне исполнилось сорок, я чувствовала себя точно так же, как раньше, и совершенно не думала, что только теперь начнется моя жизнь. На праздничном обеде одна подруга в качестве утешения сказала, что я хорошо выгляжу, а потом заявила, что быть одной не так уж плохо, потому что можно лучше познать себя, а я подумала, что совсем не против познать кого-нибудь другого.
