Вот бы в больнице, все было бы не так и не здесь.
Уборка не обновила, не сделала весенним их жилище.
Приземистая снаружи, внутри изба была столь же неуютна. Стены и потолок давили, прижимали к полу. Оконца потемнели от печной копоти. Электричества нет. Вечером в избе царил уютный полумрак: мужчина развесил по потолку лампы-фонари на батарейках, но им не хватало сил осветить каждый уголок.
Одна большая комната. Все деления на коридоры, кухни и закутки – условные. Стены возведены мысленно.
Правый дальний от входа угол отгорожен красной занавеской на натянутой леске – там кровать женщины. Посреди комнаты неуклюжая печь, не большая, не маленькая, сделанная не по уму – как попало. Кирпичик не к кирпичику, цемент кой-как намазан. Затопишь ее, как поползет меж кирпичей едкий дым, а от топки вверх чернота. Женщина когда-то оттереть ее пыталась, да только размазала, хуже сделала.
Сразу у входа – череда самодельных вешалок, на них ворох тряпок. В углу, где больше окон, пристроился неуклюжий деревянный стол и две не менее неуклюжие табуретки. На столе – скатерка с мелкими голубыми и розовыми цветочками да чайник на подставке. Цветочки от времени поблекли, а сама скатерть покрылась дырками, но заменить ее нечем, приходится терпеть такую.
Далее – полупустой шкаф. Скорее, гроб для вещей. Махина, грубо сколоченная из необработанных досок, неровные полки, кривые ножки, кое-как собранные из тех же досок дверки. Шкаф самодельный, собирали его наспех и без любви. Этакому уродцу и названия нет, но по привычке именовали шкафом.
На нем покоилось радио, ужасно старое, барахлящее и большую часть времени бесполезное. Иногда вдруг поймает волну, заиграет песню, становится чуточку веселее. А то притащились в такую даль без телефонов (условие мужчины), телевизора не имели, книг тоже, довольствовались друг другом (ха!), лесом и скукой.
Скука – то еще удовольствие.
Еще одна красная занавеска, на сей раз в другом углу, и кровать мужчины за нею же. Сундук – тоже самодельный из досок, тоже больше на гробину похож. И лавки, лавки, лавки вдоль стен.
Когда-то по стенам еще и нары были прибиты – постели в два этажа, но их в первые же дни разобрали, а доски на растопку бросили. Без нар стало уютнее.
Были также половики, старые, серые, затертые до дыр, но женщина их уже на улицу вытащила.
Лавки на место поставили, полы просушили. Стали весну ждать.
А та и не пришла.
Обманула.
* * *
Март выдался не весенним.
После оттепели поднялась такая пурга, какой за всю зиму не видали. Фонарь над входной дверью раскачался от ветра до громкого протяжного скрипа, невозможно слушать – ноет и ноет. Словно знал, что вот-вот беда случится. Словно оплакивал умершего. Словно предупреждал: «Высоко сижу, далеко гляжу, ярко свечу – открывайте ворота несчастью, оно уже на пороге».
Женщина выглянула в окно и не увидела ничего: белая снежная стена закрыла собою двор и лес. Зачем-то она побежала к другому окну, потом к следующему, но везде показывали одно – снег. Ветер уже пробрался в печную трубу и гудел там, запугать хотел.
«Ничегошеньки у тебя не получится!» – подумала женщина и хлопнула заслонкой.
Застынет печь – мерзни потом.
За полчаса сугробы намело по самые окна. Мужчина попытался открыть входную дверь, та двинулась на три сантиметра и встала – завалило. Через щелочку пурга тут же попыталась ворваться в дом: в трубу не пустили, так я тут войду!
В приоткрытой двери вьюга выглядела еще страшнее: снег раздирало ветром, он метался в разные стороны, затем поднимался столбом вверх и, усталый, бросался на землю.
Фонарь над входом заскрипел настойчивее и громче, будто завидев людей, умолял его спасти и забрать в дом.
Мужчина захлопнул дверь, мрачно глянул на снег в коридоре. Женщина намек поняла, сбегала за метлой, сгребла все в кучу, затем на совок. Долго стояла: думала, куда же выбросить. Свалила в таз. После присела к печи, где уже грелся сосед. Сунув в валенки руки, он задумчиво елозил ими друг о друга.
Женщина прижалась спиной к печи плотнее, еще ближе к драгоценному теплу, так, чтоб аж через лопатки жар проник в тело.
К ночи потушили свет – каждый фонарь пришлось отщелкать. Отправились каждый за свою занавеску.
Женщина осторожно разделась, оставив на себе лишь простенькую хлопковую рубашку и такую же незамысловатую юбку. Замерла, и дыхание задержала: ме-е-едленно положила снятое на стул возле кровати. Вот так, тихонечко, не брякнуть.
Осторожной такой она не всегда была. Когда-то шумно сбрасывала с себя одежду, раскидывала вещи по квартире, швыряла с ног сапоги, те разлетались по квартире, собирай потом поутру.
Когда-то – это задолго до прихода в лес. Сейчас она не могла себе этого позволить.
В самый первый день здесь, после того, как они обустроились, повесили занавески, отгородили себе по личному пространству и разошлись по углам, женщина принялась раздеваться. Не тем развеселым способом, а как обычный человек. Стянула свитер, тот щелкнул – синтетический. Села на кровать, потянула за носок, потеряла равновесие, чуть не шлепнулась. Ойкнула. Побродила взад-вперед, раздумывая, куда бы свое барахло пристроить.
Тут мужчина рявкнул из своего закутка:
– Что там развозилась, что собака шелудивая?
Женщина замерла. Потом резко сунула свитер и носки под матрас и улеглась. Остальное снимать не стала, так спала и шелохнуться боялась.
На следующий вечер повторилось. На сей раз мужчина сравнил ее с кошкой, что блох без конца вычесывает. Что за желание такое – уподобить ее животному?
С тех пор женщина раздевалась медленно, тихо, боясь потревожить чуткий слух соседа.
Сам мужчина засыпал моментально. Иногда не раздеваясь и не расстилая постель. Зачем? Так сойдет. Почти сразу начинал храпеть. Громко, раскатисто, аж крошечные оконные стекла дребезжали, им вторила посуда в полупустом шкафу.
Поначалу женщина не могла заснуть от этого заполняющего всю избу храпа, а если и начинала дремать, то часто видела сны о землетрясениях и взрывах, иногда вскакивала посреди ночи, но вскоре привыкла. Даже больше – теперь не могла уснуть без привычного «Хрр-р-р-р-р-р-р-р».
* * *
Наутро ветер стих. Снег тоже присмирел. Он медленно падал на землю крупными хлопьями.
Такую зиму женщина любила, хотя за четыре месяца эта северная злая зима ей осточертела. Таких вот безветренных и по-снежному красивых дней было всего ничего. Два, может, три.
И вот сегодняшний.
Проснулись одновременно. Молча прошли к умывальнику, каждый со своим полотенцем на плече.
По осени, когда они только заселились в эту избу, мужчина приспособил кособокую пристройку под душевую и туалет. Здесь было холоднее, чем в доме, намного холоднее, но все же лучше, чем ходить умываться на улицу.
Туалета изначально здесь тоже не было, даже деревянной будки где-то снаружи с оконцем в виде сердечка и с пугающей дырой в полу, с оранжевыми сосульками мочи и отсыревшей бумагой.
За уборную мужчина принялся чуть ли не в первую очередь. Возился долго, особенно с выгребной ямой. В итоге не обошлось все же без злосчастной дыры в полу, но теперь хотя бы не нужно было тащиться через двор и прятаться за соснами для того, чтобы справить нужду.
Душ вышел спартанским.
Под него пристроили старую лейку – ее дырчатый кончик. Сверху мужчина подвесил ржавый бак – больше непонятная емкость. Уж что нашлось. Вода в таком баке остужалась быстро, заканчивалась тоже быстро – хватало только на то, чтобы наспех намылиться и окатиться, надеясь на то, что скудную пену с кожи получится смыть.
Слива, разумеется, не было. Вместо него в полу зияли щели, из которых бесконечно дуло. И снег наносило. Душевая вода полностью не стекала под пол, доски то и дело покрывались коркой льда.
Каждый день один из них непременно поскальзывался.
Ближе к входу мужчина установил умывальник – железное древнее чудовище, откопанное в сарае позади избы. Вместо раковины под него поставил ведро. В нем, конечно, не было нужды, воду из-под утренних и вечерних умываний тоже можно было преспокойно лить на пол, чтобы та убегала в гигантские щели, но мужчина вдруг решил, что с ведром доски будут гнить чуточку медленнее.
