И почему он мертв?
– Как по воду теперь ходить…
Женщина первой прервала молчание. Ей казалось, не заговори она сейчас, тоже превратится в синий труп. Ей было все равно на эту чертову воду, но что-то же нужно было сказать, что-то нужно спросить. Тишина тоже убивает.
Они словно опомнились разом, начали озираться.
Лес молчал. Хранил тайну убийцы, не выдаст теперь, как ни спрашивай. Плохой из леса свидетель. День тоже притих и еще больше посерел – задумался, окончательно ли он испорчен.
Женщина вжала голову в плечи. Резко оглянулась: показалось, что стоит кто-то за спиной. Возьмет и хрястнет по голове. Уложит рядышком с мертвецом – покойтесь с миром, недорогие, – и будет сам теперь за водой ходить, прям по ее мертвому телу. По глазам, по носу, по губам – пяткой, пяткой. По груди, по пузу, по ногам – обеими ступнями.
Но никого там не было.
Оглянулся и мужчина – скрип снега услышал. Но и ему показалось. Не было там никого.
– Там кто-то есть! – рука женщины дрожала и указывала на сосну. На эту или на соседнюю – не разобрать. На любую.
Мужчина ринулся было туда прям по сугробам, но замер на полпути, развернулся.
– Никого.
Привиделось. Придумалось.
Стало казаться, что со всех сторон таращатся. Те, что убили. Те, что труп приволокли. Один или несколько – неважно, опасность где-то рядом. Может, это не метель бушевала, а убийца. Пустил снег в глаза, дверь, в окна, чтоб не было свидетелей, и совершал ужасное. Может, кричал несчастный, да уносил ветер крики его в сторону, подальше от чужих ушей.
– Надо осмотреть, – робко предложила женщина.
Мужчина коротко кивнул.
Они исползали весь двор. Рука об руку, мокрый бок о мокрый бок, словно если вдвоем, то сильнее будут, то никто их не тронет, не посмеет. В сарае, за сараем, за домом, перед домом, вдоль забора, за забором – ничего. Ни следа. Ни намека.
Они здесь были одни.
Словно убийца – один из них.
Кто первый?..
* * *
В избе сели за стол напротив друг друга. Головы опустили: не хотели в глаза смотреть. Он руки перед собой положил. Она под стол спрятала. Минут десять так сидели.
Молчали.
Вот женщина уставилась на мужчину. Что она хотела прочесть на каменном лице его? Как мало она знает о прошлом соседа. Как могла вообще доверить себя этому жесткому человеку, согласиться на все его условия, молчать в тряпочку, сносить колкости, варить ему, обстирывать его, убирать за ним, таскать тяжелые ведра с водой, в конце концов, падать, биться об лед, разбивать колени в кровь?
Смотри же, смотри на него внимательнее: не такие ли лица мелькают в полицейских сводках. «Разыскивается». А далее на выбор: убил/изнасиловал/избил?
И этот шрам на лице. Нужно было раньше узнать, откуда он, как появился, а не сидеть сейчас и не гадать: это его в драке так изуродовали или какая-то женщина полоснула перочинным ножом, отбиваясь от него в темном переулке, чтобы этот огромный угрюмый мужик слез с нее наконец.
Мужчина уставился на женщину в ответ. Внутри ее все скукожилось, мысли превратились в точку. Жаль, спрятать себя от соседа некуда. И зачем только села так близко к нему! Пристроилась бы на лавке – чем дальше, тем надежнее.
Дура какая!
Мужчина смотрел на нее пытливо, пристально, будто читал с лица. По спине женщины побежал холодок. Словно взгляд его прочесал изнутри, прошелся по позвонкам, прощупал всю.
– Ужинать будем? – неожиданно спросил сосед.
Обычный и одновременно такой страшный вопрос. Ведь не его сейчас нужно задавать.
Женщина поднялась. В прежние времена начала бы суетиться, хлопотать. Сейчас же тело отказывалось ее слушаться, двигалось, словно опутанное вязкой, липкой паутиной.
Это все он наплел! И не избавиться, не скинуть, не оттереть.
Женщина спешно выгребала из шкафов, сундуков, мешочков все, что можно поставить на стол. «По сусекам поскреби, по амбарам помети», – думала она, заглядывая на нижние полки. Тут же мысленно принялась жалеть бабку из «Колобка»: вот же не повезло с дедом, принуждал к неблагодарному труду вместо того, чтобы сходить да купить муки.
В детстве она представляла, как бабка именно метет амбары и скребет неведомые сусеки, затем грязную муку, смешанную с пылью и мусором с пола, отправляет на совок, потом из этого печет Колобок. Выросла, догадалась, что дед имел в виду «поищи там, посмотри сям, найдешь остатки по полкам, наберется на один круглый хлеб», но от мысли о том, что Колобок – грязный и в еду негодный, так и не избавилась.
Пожалела бабку и сейчас. После преисполнилась жалости к себе: ищи теперь еду, думай, как и чем накормить упрямого деда.
Кинула на печь сковороду, разжарила на ней банку говяжьей тушенки, нарезала черного хлеба, отыскала несколько холодных отварных картофелин, открыла банку кукурузы. Вот и весь ужин.
Обычно он возмущался таким несытным для столь огромного и вечно голодного мужика столом. Говорил недовольно:
– Пожалела, что ли?
Сейчас же смолчал. Съел всю тушенку, вычистил сковороду кусочком хлеба, запил водой. Женщина съела лишь чайную ложку кукурузы.
– Надо спать, – сказал мужчина, вытирая сальные руки о свежее полотенце.
Конечно, не ему потом в ледяной воде жирные пятна отстирывать!
– Спать? – удивилась женщина. – Но…
– Надо спать, – отрезал он.
– …рано же.
– День был тяжелый. Нужно поспать. Я устал.
– Так иди, – еле слышно сказала женщина. – Если устал, иди. Я не хочу пока. Я посижу.
– Тебе тоже надо спать.
Сказал так резко, словно огромным кулаком своим по столу стукнул.
Это был самый долгий их разговор за последние дни, за последние недели. Обычно они перекидывались лишь парой слов. Самых необходимых слов, когда уже знаки не помогали. Может, и не нужно было им говорить. Может, не хотелось.
Так было не сразу. Поначалу они много общались, но никогда не переходили на личное. Обсуждали быт, еду или погоду. Словно муж и жена, что справили на днях жемчужную свадьбу – тридцать лет со дня росписи в загсе, и высказавшие друг другу за эти годы все самые важные слова. Неважные – тоже. И теперь им нечем делиться, нечего добавлять.
Женщина не хотела спать, но и ослушаться мужчину боялась. Вот она сейчас скажет: «Нет», а он как встанет из-за стола, как поднимет свои тяжелые руки, как сомкнет длинные пальцы на ее шее, как выдавит из нее жизнь, а потом оттащит к безымянному синему телу.
Опять она себя рядом с трупом представила. Наваждение какое-то.
Лучше не перечить.
Лучше не нарываться.
Женщина убрала со стола. Делала это нарочно медленно, дожидаясь, пока мужчина умоется без нее. Как закончила, юркнула за свою занавеску. Здесь ей стало чуточку спокойнее. Родной угол почти как родные стены – лечит, защищает.
Мужчина побродил по комнате, после тоже улегся. Но не раздался привычный храп ни через пять минут, ни через десять, ни через полчаса. Они лежали и таращили глаза в потолок. До самого вечера. День вышел страшный и бестолковый.
Никогда прежде они не валялись подолгу в кроватях, хотя не было в их лесу уймы дел, с которыми непременно нужно управиться до вечера. Все суетились, сновали туда-сюда – из избы во двор, со двора в избу, все находили себе что поделать – подмести, вынести, растопить, сварить, убрать, разобрать. Отдыхали лишь за чаем или усаживались на несколько минуточек на лавку возле печки. Передохнули, и снова за работу.
А теперь вот – пожалуйста. Лежи. Жди чего-то.
Оба боялись, думали, что вот-вот отодвинется занавеска и убийца придет и заберет еще одну жизнь. Что ему стоит.
* * *
Она лежала на кровати.
Сжимала, отпускала одеяло.
Сжимала. Отпускала.
Вспомнить бы все. Восстановить события, собрать их по снежным комочкам, рассмотреть пристально.
Да поможет ли?
Вчера, в метель, они сидели дома, бок о бок, считай. Даже если бы и захотел он из дома выйти, то не смог. Пытался же. Известно, чем закончилось.
