— Не думаю, чтобы принудили. Брат, наверное, сам согласился принести себя в жертву. Потому-то труп избитого до смерти брата и был брошен приятелями, и мне одному пришлось везти его на тележке.
— Почему же, почему? — продолжала в страхе спрашивать жена.
— Выяснить подробности задним числом не было возможности. Приятели брата, убедившись, что он мертв, разбежались, не желая, естественно, встречаться с членами семьи погибшего, поэтому расспросить их я не мог. Теперь почти никого из них уже нет в деревне. Некоторые в город уехали, некоторые стали профессиональными бандитами. Когда я учился в школе, в местной газете много об этом писали. Меня все время не покидала мысль, что кто-то из них убил корейца во время налета, и, если бы их фотографии были помещены в газете, можно было бы сразу догадаться, кто убийца. Ведь убийство превращается в привычку, верно?
Я хотел свести разговор к проблеме вообще, но жена, впавшая в панику, не попалась на мою уловку. Она упорно выспрашивала Такаси, но он замолчал и, казалось, совсем потерял желание разговаривать.
— Така, а в твоих фантастических воспоминаниях, почему?.. Почему же?.. — без конца спрашивала жена, буквально вынуждая к ответу.
— В фантастических воспоминаниях? — заговорил Такаси, выказывая уступчивость и терпимость, которыми он не отличался никогда, даже в детстве, но на вопрос жены так и не ответил. — В своих снах я нисколько не сомневался, почему брату выпала такая доля. В моем воображении он всегда живет как жертвующий собой герой. И в снах, и наяву я не могу, как Мицу, смотреть на брата критическим взглядом. Ты вот, Нацу-тян, спрашиваешь, почему, и мне кажется, что это на меня совершается нападение. Почему? Об этом и во сне не нужно спрашивать брата. Да и в реальном мире двадцатилетней давности я бы тоже не спросил: почему? Ведь, судя по словам Мицу, у меня рот был набит тянучкой.
— Почему? Почему же? — повторяла, не обращаясь уже ни к Такаси, ни ко мне, жена, которую Такаси вежливо оттолкнул. — Почему, почему, почему-почему-почему? — звучало как эхо в разверзшейся в ней пустоте. — Почему, как все это случилось? Страшно, мне страшно, когда представляю себе круглую, неподвижную спину юноши, тихо лежащего во тьме амбара. Нынешней ночью я обязательно увижу это во сне, и оно врежется в мою память, как у Така…
Я попросил брата проехать к винно-мелочной лавке, о которой говорил настоятель. Мы вернулись на площадь перед сельской управой и, остановив машину, всё продолжали разговаривать. Потом, раздобыв бутылку дешевого виски, вернулись домой.
Дома жена сразу начала пить. Она сидела молча, повернувшись к очагу, не обращая на нас с Такаси никакого внимания, и медленно, но неуклонно погружалась в волны опьянения. Она воскресила в моей памяти тот день, когда я впервые увидел ее пьяной. Жена в запущенном деревенском доме, освещенная с двух сторон слабой лампочкой и огнем очага, до мелочей похожа на ту, в кабинете. Я вижу все свои переживания того дня в глазах Такаси, впервые увидевшего, как жена напивается, хоть и притворявшегося, что к нему это не относится. После возвращения Такаси на родину жена пила иногда в его присутствии, но это были приятные выпивки в семейном кругу, а совсем не пьянство, когда в глазах, во всем ее облике виден провал винтовой лестницы, ведущей в разверзающуюся тьму. Мелкие капельки пота, точно насекомые, выползли на ее узкий лоб, на потемневшие веки, оттопыренную верхнюю губу, на шею. Жена с покрасневшими глазами ушла из сферы притяжения нашего с Такаси существования. Медленно, но неотвратимо спускается она по винтовой лестнице в свой тревожный внутренний мир, пропитанный потом, пропахший дешевым виски.
Она отрешилась от всего, и ужин приготовила Момоко, вернувшаяся вместе с Хосио. Хосио принес разобранный мотор, который, будто прозрачным дымом, наполнил всю кухню запахом бензина, и чинил его, окруженный внимательно наблюдавшими за ним четырьмя исхудавшими детьми. Во всяком случае, одному лишь Хосио удалось враждебность детей превратить в уважение. Раньше мне не встречались такие юнцы, поэтому я отбросил предубеждение против него. Приехав в деревню, Хосио преисполнился самоуверенности, на его комичном лице появилась даже какая-то приятная умиротворенность. Мы с Такаси расположились возле жены, молча пившей виски, и поставили на старинный патефон старую пластинку из тех, что собирала покойная сестра. Это был вальс Шопена, записанный на последнем концерте Липатти.
— У сестры была своеобразная манера слушать игру на рояле. Она воспринимала звук за звуком, каждый, не пропуская ни одного. Как бы быстро ни играл Липатти, она улавливала каждый звук в отдельности. Казалось даже, что она расчленяла аккорды. Однажды сестра сказала мне, сколько звуков в этом мажорном вальсе Шопена. Я записал цифру, но по небрежности потерял блокнот. Действительно, у сестры были по-особому устроены уши, — сказал тихо, хриплым голосом Такаси, и я подумал, не первые ли это слова о сестре, которые я слышу от Такаси после ее смерти.
— Неужели сестра могла так быстро считать?
— Не могла. И поэтому на большом листе бумаги ставила карандашом маленькие точки. В конце концов лист бумаги становился похожим на фотографию звездного неба. На нем было общее число звуков в восемнадцати вальсах. Я долго считал точки на этом листе. Как жаль, что я потерял записанный итог. Думаю, что количество точек, нанесенных сестрой, совершенно точно соответствовало количеству звуков, — сказал Такаси и неожиданно стал утешать меня: — В определенном смысле, Мицу, и твоя жена — человек своеобразный.
Я вспомнил, как Такаси сказал, что мой товарищ, который повесился, выкрасив голову в красный цвет, человек своеобразный, и теперь то же самое определение — это потрясло меня. Брат S тоже был своеобразным человеком, и, когда Такаси заявляет это, мне даже нет необходимости пытаться опровергать его фантастические воспоминания. Это слова человека, действительно проникшего во внутренний мир умерших людей, людей, охваченных тревогой, которой они не могли поделиться с другими.
Ясное морозное утро, ручной насос в кухне замерз, и мы тяжелым ведром набрали воды из колодца на узком и длинном заднем дворе, когда-то еще прозванном нами «кишкой», расположенном невдалеке от небольшого поля тутовника и вплотную примыкавшем к склону холма, густо поросшему кустарником. Первым ведром монопольно завладевает Такаси: он бесконечно долго трет лицо, трет шею, трет за ушами, подавшись вперед, усердно трет грудь и плечи. Стоя рядом с ним и дожидаясь, пока он опорожнит ведро, я признаю, что брат, в детстве боявшийся холода, сумел себя перебороть. Он, может быть, сознательно демонстрирует мне голую спину, на которой виден темноватый шрам от удара тупым предметом. Я впервые вижу этот шрам, и он вызывает у меня неприятное чувство под ложечкой, напоминая физическое страдание, испытанное мною.
Я еще не получил ведра, когда вышла из кухни и появилась перед нами Момоко со вчерашним парнем, похожим на морского ежа. Вид у него был необычный — даже в это морозное утро он был одет лишь в защитные рабочие брюки и рубаху с такими длинными рукавами, что они закрывали руки до кончиков пальцев. Он стоял, опустив большую круглую голову, и беспрерывно дрожал; ему, наверное, не хотелось начинать при мне разговор с Такаси. Парень весь посинел, видимо, не только от холода, но и потому, что был тощ. В конце концов я отказался от мысли умыться и вернулся к очагу, давая им возможность поговорить о своих делах. Правда, я отнесся совершенно равнодушно к тому, что мне не удалось умыться. Я и зубы не чистил уже несколько месяцев, и они стали желтыми, как у животного. Эта перемена во мне произошла постепенно, сама собой, подсознательно. Меня изменили покойный товарищ и ребенок, помещенный в клинику.
— Неужели ему не холодно, Мицу? И тогда, в храме, на нем была одежда, пригодная для ранней осени, — тихо сказала жена, обратив внимание на парня, стоявшего с Такаси.
— Холодно, наверное. Дрожит он ужасно. Он ходит зимой без пальто и куртки, чтобы привлечь к себе, стоику-оригиналу, внимание приятелей. Правда, в деревне этим одним добиться уважения, пожалуй, трудно, но его внешний вид и наигранное пренебрежение к собственному виду и к окружающим весьма необычны.
— Но наивно же думать, что именно это сделало его вожаком молодежи?
— Однако в том, что оригиналы, устраивающие подобные спектакли, далеко не всегда примитивны психологически, как раз и скрыта сложность политики деревенской молодежи.
Наконец Такаси, дружески обнявшись с парнем, вернулся домой, потом крепко, это было видно даже издали, пожал ему руку и пошел его провожать. Парень все время молчал. В тот момент, когда он переступал порог, в свете, падавшем с улицы, застывшая на его широком лице мрачность была настолько отталкивающей, что я невольно содрогнулся.
