Такаси вел машину, неотрывно глядя вперед, и мне удалось лишь заметить, как покраснела его шея и как подрагивают на ней мускулы, как он иногда покашливает, точно прочищает горло. Ясно, что мой рассказ разбил вдребезги мир его фантастических воспоминаний. Некоторое время мы ехали молча. Наконец жена, будто пожалев Такаси, сказала:
— Но мне кажется неестественным, что Така остался стоять в сенях, набив рот тянучкой, и не выказал никакого интереса к мертвому брату.
— Было так, — сказал я, добираясь до еще более глубокого слоя памяти. — Я приказал Така не выходить из кухни. И чтобы заставить его сдержать обещание, дал еще тянучек, а мы с Дзин несли тело брата по дорожке, идущей вдоль каменной ограды, чтобы оно не попалось на глаза Така, находившемуся в кухне, и матери с сестрой, лежавшим в комнате.
— Тянучку я действительно помню. Ее дал мне брат, отбив рукояткой кортика от огромного куска, добытого во время первого налета на корейский поселок. Я точно помню форму и даже цвет этого морского кортика. Потом брат совершил второй налет, и его избили до смерти. Давая мне тянучку, захваченную в качестве трофея, он был в прекрасном, радостном настроении. Он, я думаю, часто пользовался рукояткой кортика, когда хотел произвести впечатление на своего маленького брата, да и себя взбодрить. Я и сейчас вижу во сне потрясшую меня картину, как курсант школы морских летчиков в белоснежной рубахе и брюках, держась за лезвие кортика, бьет рукояткой по куску тянучки. Брат, которого я вижу во сне, всегда ослепительно улыбается и размахивает сверкающим клинком, — с жаром продолжал Такаси, будто верил, что пораненные моими поправками куски воспоминаний сами собой излечатся.
Я так и ожидал, что мои возражения послужат манком и вызовут новые фантазии Такаси, и заранее предвкушал удовольствие снова разбить их. Я ненавидел себя за это, но тем не менее изо всех сил старался уничтожить героический облик брата, который Такаси стремился запечатлеть в сознании моей жены.
— Така, это воспоминание тоже из области фантазии. Увиденное во сне фиксируется в памяти точно так же, как то, что произошло в действительности. Во время первого налета брат и его приятели добыли в корейском поселке самогон и тянучки — это действительно так. Но с тех пор как, демобилизовавшись, брат заставил мать пройти проверку у психиатра, отношения у них испортились, и ему не хотелось, чтобы узнали, что тянучку он украл для матери. Поэтому он спрятал ее в сарае в солому. Я потихоньку таскал ее оттуда, ел сам и давал тебе, Така. Будем говорить откровенно, ведь после первого налета брат не мог быть в хорошем настроении. Почему? В корейском поселке уже погиб один человек. И брат понимал, что при втором налете погибнет еще один, но теперь уже японец из деревни. Как ты помнишь, хоронили их вместе — и те и другие решили в полицию не сообщать. Ведь первый налет совершался совсем не с целью убийства, и убийство во втором налете рассматривалось как искупление вины. Нужно было решить, кому погибнуть. И брат знал, что погибнуть придется ему. У меня в памяти сохранилось, точно нечеткая фотография, воспоминание, как выглядел брат между двумя налетами, и это не выдуманная мной фотография. В то время как приятели брата пили ворованный самогон, он, насколько я помню, совершенно трезвый, ушел в дальнюю комнату амбара, лег, скорчившись в темноте, и застыл в такой позе. Может быть, он смотрел на веер Джона Мандзиро, висевший в нише. Мне, помнится, было стыдно оттого, что брат заметил, как я отправляю в рот кусок тянучки, спрятанной им и найденной мной. Но, может быть, так же как и тебе, Така, это воспоминание привиделось мне во сне после того, как я сумел понять, насколько болезненно переживает брат весь позор, всю глупость воровства в корейском поселке.
Я ведь тоже часто вижу сны о брате — это правда. Смерть брата произвела на нас жуткое впечатление.
Потому-то мы и видели множество снов о нем. Однако, судя по твоим, Така, рассказам, наши сны по своей атмосфере, что ли, диаметрально противоположны, — сказал я. И тут же, раскаявшись, что загнал Такаси в тупик, протянул ему ниточку компромисса. — Видимо, смерть брата повлияла на нас с тобой совершенно по-разному.
Такаси задумался, игнорируя мои ходы к примирению. Он прикидывал, как бы лучше одним ударом уничтожить превосходство моих воспоминаний, и судорожно шарил в уголках своей памяти. Наш спор вызвал у моей жены, которую мы воспринимали просто как стороннего наблюдателя, тревогу и беспокойство, даже чувство крушения.
— Зачем же S-сан, зная, что его убьют, участвовал в налете? Ведь его и в самом деле убили. Почему именно он должен был заплатить смертью во искупление? Мне становится страшно, когда я думаю о том, как он лежал скорчившись в темном амбаре. Действительно, страшно и больно, когда представишь себе юношу в одиночестве, ждущего налета. Я ясно представляю себе это, потому что именно сегодня утром осматривала амбар. В моем воображении отчетливо возникает ваш брат, его спина, — сказала жена. Теперь она неотвратимо скользит вниз по наклонному ходу психологического муравейника, ведущему к виски. Только начавшаяся вчера вечером и продолжавшаяся до сегодняшнего утра трезвая жизнь столкнулась с первым препятствием. — Почему именно S-сан должен был стать жертвой искупления? Потому что при первом налете корейца убил он?
— Видимо нет, а, Мицу? — вмешался Такаси и продолжал мрачно: — Просто он был вожаком. Я сам прекрасно знаю, что это воспоминание из области фантазии, так что, Мицу, можешь не затрудняться, но мне все равно кажется, что я помню поразившую меня картину, как брат, одетый в зимнюю форму курсанта школы морских летчиков, предводительствуя ребятами из деревни, вызывает на бой самых здоровых и отборных парней из корейского поселка.
— Если проследить за всеми искажениями, которые допускает твоя память, Така, то можно увидеть, что они продиктованы одним горячим желанием. Это совершенно ясно. И нельзя сказать, что я не разделяю его. Но брат вовсе не был вожаком деревенской молодежи. Скорее наоборот. Это понимал даже я, десятилетний ребенок. Брат S любил все превращать в игру. В нашей деревне сразу же после войны вряд ли нашелся бы кто-нибудь, кто, даже понимая побудительные мотивы, владевшие братом, сочувствовал его эксцентричному поведению в день, когда он вернулся после демобилизации. Откровенно говоря, он был насмешником. Вы двое даже не можете представить себе, какой грозной, разрушительной силой обладает в деревне злая насмешка. Из всех парней, возвратившихся после демобилизации в деревню, брат был единственным размазней, не имевшим девушки. Ему, правда, удалось проникнуть в замкнутый деревенский мирок, но из всех отъявленных головорезов, которых в конце концов подбили совершить налет на корейский поселок, он был самый молодой, да к тому же еще низкорослый, хилый, слабовольный. Если же говорить о причинах налета на корейский поселок, то дело было в том, что молодежь подстрекали и даже вынудили к этому прежде всего староста деревни ну и местные заправилы. Все началось с того, что корейцы-спекулянты, пронюхав, где в деревне припрятан нес данный рис, неоднократно крали его и увозили продавать в город. Крестьянам, давшим ложные сведения и укрывшим рис, было невыгодно сообщать в полицию, вот они и обратились к деревенским головорезам, которые могли проучить корейцев. В большинстве своем это были дети тех самых крестьян, у которых корейцы воровали рис, так что у них были и личные причины совершить налет. Но наше хозяйство еще до аграрной реформы пришло в упадок. И у нас не было риса, чтобы прятать его. Наоборот, Дзин договаривалась с корейцами и покупала у них рис из-под полы. Так что брату просто выпала роль жертвенной овцы — после налета, когда был убит кореец. Я, тогда еще ребенок, не мог постичь всего этого. А слабоумная мать, которую брат насильно возил в психиатрическую больницу, утверждала, что он сам обезумел, и даже не пожелала попрощаться с покойным, убранным Дзин. Мать злилась на брата за его глупую, отчаянную авантюру и по-настоящему возненавидела его. Отказалась она и от похорон. Соседи по просьбе Дзин просто кремировали брата; вот потому-то прах его до сих пор находился в храме. Если будут настоящие похороны, наверное, лучше всего захоронить урну в семейной могиле Нэдокоро, где покоится и прах сестры.
— Его принудили? — переспросила жена, обращаясь главным образом к Такаси, но тот не ответил. Он сидел, плотно сжав губы, видимо, из-за того, что я упомянул о смерти сестры.
— Не думаю, чтобы принудили. Брат, наверное, сам согласился принести себя в жертву. Потому-то труп избитого до смерти брата и был брошен приятелями, и мне одному пришлось везти его на тележке.
— Почему же, почему? — продолжала в страхе спрашивать жена.
— Выяснить подробности задним числом не было возможности. Приятели брата, убедившись, что он мертв, разбежались, не желая, естественно, встречаться с членами семьи погибшего, поэтому расспросить их я не мог. Теперь почти никого из них уже нет в деревне. Некоторые в город уехали, некоторые стали профессиональными бандитами. Когда я учился в школе, в местной газете много об этом писали. Меня все время не покидала мысль, что кто-то из них убил корейца во время налета, и, если бы их фотографии были помещены в газете, можно было бы сразу догадаться, кто убийца. Ведь убийство превращается в привычку, верно?
