Я пришел в восторг, когда Генри упомянул переодевание – современный термин, который я не ожидал встретить в его словаре. Но он каждый день читал газеты и был знаком с крэком и другими современными пороками, так что удивляться особенно было нечему. Не будучи экспертом в этом вопросе, хотя и занимался переодеванием накануне вечером с мисс Харт, я все-таки выказал некоторую осведомленность. Стараясь быть игривым, я сказал: – Это может оказаться честным представлением страны, если их выберут. Я слышал, у нас полно переодетых мужчин и женщин.
– И теперь они желают нас контролировать. Переодевание в женское платье было нормальным во времена Шекспира. Большинство женщин не могут играть, не считая Гарбо, Дитрих, Мэри Пикфорд, Джоан Фонтейн… Ну, их таких всего несколько. Просто так случилось, что переодевание вошло в моду. Прежде об этом помалкивали. Однако думать о Клинтонах – слишком депрессивно. Постараемся о них не думать.
Мы прикончили кофе в молчании и вскоре покинули кафе. Около дома я увидел очень крупного мужчину с велосипедом, на который он уселся и уехал. У мужчины была большая борода и крепкий торс – того типа, когда грудь и живот составляют одно целое. Я видел его несколько раз раньше, когда он втаскивал свой велосипед в квартиру на третьем этаже, находившуюся как раз под нашей. Это случалось обычно по утрам, в это время я отправлялся на работу. Мужчина всегда обильно потел, – казалось, что само его огромное тело исходит паром. Раз или два он застенчиво посмотрел на меня. Мне стало любопытно, и я спросил у Генри:
– Вы знаете, кто это?
– Конечно, это Гершон Груен.
– Тот самый, который переносит для вас тяжелые вещи?
– Он также мой механик.
– Ваш механик?
– Он бесплатно чинит мой автомобиль и очень мне предан.
– Я часто вижу его с велосипедом.
– Да. Он устраивает секс-поездки. А еще он приводит в свою квартиру проституток с Восемьдесят шестой улицы, и они обкрадывают его. Я уже не говорю о риске заразиться. Но он не может остановиться – все продолжает делать это. Я говорил ему, что следует развивать другие интересы. Рекомендовал читать словарь и устраивать велосипедные прогулки. Не раз информировал его, что целомудрие легко соблюдать с правильным настроем ума и физическими упражнениями.
– Он также мог бы носить пояс целомудрия, – сказал я в надежде изумить Генри.
– Да, пояса целомудрия хороши, – поддержал меня Генри. – Я бы сам носил такой, только всегда теряю ключи, но, если Клинтона изберут, я готов заняться деторождением из патриотических соображений. Это единственное, что я смогу сделать для своей страны. Так что не время запирать себя в пояс целомудрия.
Мы вошли в подъезд и начали подниматься по лестнице. На площадке третьего этажа остановились, чтобы перевести дух, и я сказал:
– Это ведь квартира Гершона, не так ли?
– Да. Бот куда он их приводит. Думаю, мой совет сработал, но он больше со мной не разговаривает.
– Почему же?
– Он перестал приходить, когда заподозрил, что я использую его только как механика и не нуждаюсь в его дружбе. Но мне нужна его дружба – основанная на починке автомобиля. Тут еще Отто Беллман подгадил. Настроил Гершона против меня.
– Беллман, который жил в моей комнате?
– Да. Все его действия – это месть за то, что я его выгнал. Я был для него словно отец. Он украл мою пьесу, а теперь соблазняет Вирджинию – ее родители очень расстроены, – и он украл у меня механика.
Мы взобрались по оставшимся ступенькам. Я раздумывал об этом Беллмане, моем предшественнике. Мог ли он быть таким гнусным, как его описал Генри? Но, даже несмотря на то, что Генри не любил Беллмана, я испытал ревность.
У двери в квартиру Генри снова не смог найти ключи. Так что я отпер своими, и мы вошли. Я припомнил корзиночку для ключей мисс Харт и листочки с напоминаниями.
– Генри, – сказал я, – мы должны написать записки о ключах. Можно повесить маленькую корзиночку и класть их туда.
– Что?! – с негодованием завопил Генри. Он мгновенно пришел в ярость.
Я дал задний ход, но добавил:
– Записки, которые напоминали бы вам о ключах. И корзиночку, чтобы ключи не терялись.
– Только ненормальный вешает записки. И корзинка – это уродливо. В конце концов она потеряется вместе с ключами. Смехотворное предложение.
Оскорбленный и обеспокоенный, Генри пошел в ванную, а я остался на кухне, совершенно сконфуженный. Я с удовольствием отказался бы от авторства этой идеи, но не мог открыть Генри ее истинного источника. Он выбросит меня пинком под зад, как Отто Беллмана, если узнает, что я склонен посещать людей вроде мисс Харт. Учитывая все, она показалась мне почти нормальной. Но Генри, даже не встречаясь с ней, лучше понял ее умственное состояние: они были из одного и того же поколения, и, конечно, он знал, что означает, когда человек всюду развешивает памятки.
«Все мы хотим быть роковыми женщинами»
Вернувшись к работе после выходных, я снова углубился в «Нью-Йорк пост». Прочитал короткую статью о клубе, который обслуживал трансвеститов, транссексуалов и кроссдрессеров.[6] Неожиданно трансвеститы стали попадаться мне повсюду. Это обычный феномен: когда вы о чем-то некоторое время или никогда не слышали – слово, имя писателя, необычная болезнь, – этого словно не существует, но затем внезапно вы то и дело начинаете с ним сталкиваться.
Клуб назывался «У Салли» и располагался на Западной Сорок третьей улице. Я подумал, что должен зайти к «Салли». Я сказал себе, что интересуюсь жизнью и сексом, живу в Нью-Йорке и обязан использовать удивительные возможности, которые предлагает город.
После работы я направился домой, чтобы отдохнуть и переодеться, прежде чем отправиться на Сорок третью улицу. Я хотел надеть что-нибудь менее повседневное, чем блейзер и галстук, и остановился на водолазке и спортивной куртке. Я по-прежнему буду молодым джентльменом, но менее формальным.
Явившись около половины седьмого, я увидел на двери записку от Генри, написанную небрежным почерком, о том, чтобы я не входил до шести часов. С припиской крупными печатными буквами: «Поставлена бомба от тараканов». Он ничего мне об этом не говорил, и я был немного озадачен, что он поставил бомбу, не сообщив мне об этом. Когда он упомянул о ней несколькими днями раньше, я отнесся к его словам несерьезно. Я предпочитал ловушки: они были куда менее ядовитыми.
Я снял записку и, поскольку означенное время уже прошло, вошел в квартиру. Генри был на кухне, прямо передо мной. Согнувшись пополам, он копался в большой щели – орудовал в ней старым ржавым вентилятором. Квартира пахла ядом.
Вентилятор заработал. Генри встал и сказал:
– Я открыл все окна. Сделал все, что можно. Вероятно, поубивал все слабые особи и создал непобедимого таракана.
– Где мои бананы? – спросил я.
– Я положил их в шкаф, чтобы отрава не просочилась. Еще я перевернул чашки, чтобы отрава не смогла попасть в них. – Чашки стояли на верху холодильника. Генри принялся переворачивать их, внимательно осматривая. – Вероятно, на краях остались тараканьи экскременты, – продолжил он. – Но выбирать не приходится. Ни единой спокойной минуты. Что за жизнь. Хотя в Югославии еще хуже. Об этом надо помнить.
Я открыл дверцу шкафа и вытащил бананы из-под стопки белья. Счастье, что Крафт-Эбинг зарыт в другом ящике – там, где хранятся футболки. Я положил бананы обратно на кухонный стол, где всегда держал их.
Я решил принять душ, чтобы освежиться перед походом к «Салли», и быстро уйти – не могу выносить запаха тараканьей бомбы.
– Здесь ужасный запах, – сказал я.
– Не будь таким чувствительным, – отвечал Генри. – Все приходит к тебе через нос. Ты ведешь собачью жизнь.
Я проглотил оскорбление. Он боялся моей излишней благодарности за борьбу с тараканами. И все же он правильно заметил: у меня острое обоняние – я всегда чуял, если человек в другом конце коридора курил, и раза два жаловался на то, что через окно в комнату проникают запахи еды.
И тем не менее мой нюх не шел ни в какое сравнение с собачьим. В общем, я промолчал. Я собирался к «Салли», и сама секретность этого предприятия заставляла меня чувствовать себя виноватым, так что у меня не было должной уверенности, чтобы защищаться.
Я отправился принимать душ, а Генри, невзирая на запах тараканьей бомбы, поставил запись и начал танцевать. Когда я вышел, одетый и готовый идти, он сидел на своем стуле-троне – окно открыто, – разбирая бумаги для занятий. На нем были пластиковые женские бифокальные очки, которые он купил за двадцать пять центов на распродаже в Нью-Джерси, и, поскольку он использовал их исключительно для домашних нужд, ему не было дела, что очки откровенно женской формы – с поднятыми уголками.
Я вычистил зубы над раковиной в кухне, осознавая, что мой уход поменял нас с Генри ролями. Обычно я был тем, кто сидит дома, тогда как у Генри были планы на вечер или преподавание.