— Опустите люстру, — приказал Бильбатуа.
Анхель и еще один слуга вскочили на стол, подцепили голландскую люстру железными крюками и резко опустили ее на стол, посреди тарелок, бокалов и столовых приборов. Половина свечей погасли. Альваро перебросил веревку через опору люстры, закрепленную на потолке, и сделал скользящую петлю.
Из коридора доносился голос Гойи, продолжавшего дико кричать и барабанить в запертую на засов дверь. Лоренсо, вынужденный признать, что речь идет не о простом устрашении, сопротивлялся, стараясь вырваться. Однако африканские слуги держали его крепко.
Бильбатуа в очередной раз осведомился у монаха:
— Вы готовы подписать это признание?
Лоренсо покачал головой, продолжая отбиваться.
— Что ж, — промолвил Томас, — мы сейчас увидим, даст ли Бог вам силу выдержать пытку. Сейчас мы узнаем правду.
Торговец подал знак своим сыновьям. И тут Мария-Изабелла выскочила из столовой через другую дверь. Заливаясь слезами, она прибежала в маленькую молельню, встала на колени перед иконой Богоматери и принялась торопливо молиться, не понимая толком, что говорит. Очевидно, женщина хотела отвлечь внимание всевидящих глаз там, наверху, и не допустить, чтобы божественное проклятие обрушилось на ее большой дом.
Между тем в столовой, пока двое братьев и слуги связывали руки Касамареса за спиной и втаскивали его на стол, ставя среди разбитых тарелок, Бильбатуа разглагольствовал о Божьей милости и пользе страдания.
— Вот увидите, — говорил он монаху, — насколько вам полегчает, когда вы скажете правду… И как покойно станет на душе… Боль — это дар Божий, принимайте ее с благодарностью…
По сигналу отца сыновья начали поднимать тело Лоренсо, разом дергая за веревку. Ноги монаха оторвались от стола, попутно опрокинув бокал портвейна, запачкавшего стол. Первая боль пронзила его плечи и шею, по обе стороны затылка. Он закусил губу, чтобы не кричать, и добился этого. Томас Бильбатуа встал напротив доминиканца, чтобы лучше его видеть и говорить с ним. Вам нечего бояться, повторял он, с вами Бог, он вам поможет, поблагодарите его. И да будет вам известно, прибавил он, что это обычная пытка, самая мягкая из всех.
Альваро и Анхель, не спускавшие с отца глаз и выполнявшие его приказы, снова дернули за веревку. Тело Лоренсо болталось над разгромленным столом со смятой, забрызганной вином скатертью и бронзовой люстрой, в которой еще горели несколько свечей. Боль становилась нестерпимой. Она завладела мышцами спины, рук, кистей, всей головой монаха. Несколько минут Касамарес сдерживал крик, хотя ему казалось, что его плоть отделяется от костей. Затем, как и предвидел Бильбатуа, он запросил пощады. Прекратите, кричал инквизитор, прекратите.
Томас спросил, готов ли тот признать правду и подписать бумагу. У Лоренсо, голова которого раскалывалась от боли, уже не было сил сказать «нет». Я сделаю всё, что вы захотите, произнес он надтреснутым голосом.
Минутой позже слуги помогли монаху сесть на стул. Он дышал часто и тяжело. Бильбатуа для пущей верности велел ему переписать признание от начала до конца и поставить под ним свою подпись. Таким образом, всё было бы написано его почерком. Анхель поднес Лоренсо стакан воды, который тот выпил залпом.
Томас вложил в руки гостя перо и спросил:
— Предпочитаете, чтобы я прочел вам текст?
Лоренсо едва заметно покачал головой. Он мог прочесть это сам. Он принялся с трудом писать рукой, на которой виднелись красные следы веревки и которая еще слегка дрожала.
Пока Касамарес писал, Томас говорил ему:
— Я сожгу эту бумагу в тот самый миг, когда моя дочь переступит порог этого дома. Даю вам слово. Никто еще ни разу не усомнился в моей честности. Но вам следует запомнить одно: я не смогу долго ждать. Вы хорошо слышали? Я не буду долго ждать.
Лоренсо переписал весь текст, свидетельствовавший о том, что на самом деле он — обезьяна, и подписал его там, где сказал Томас.
Когда монах закончил, Томас предложил ему, в то время как слуги отвязывали веревку, вновь зажигали свечи люстры и водружали ее на место, закончить едва начатую трапезу, на которую его пригласили. Инквизитор промолчал. Тогда купец спросил, не предпочитает ли он удалиться и вернуться в свой монастырь. Лоренсо кивнул. Он предпочитал это.
Засовы парадной двери отодвинули, и гость вышел из комнаты довольно нетвердой походкой.
В коридоре, когда он проходил, опустив глаза, мимо портрета Инес, Томас окликнул его:
— Брат Лоренсо!
Доминиканец остановился, не понимая, чего от него еще хотят. Томас указал на ларец, стоящий на столике, и сказал:
— Вы забыли это.
Лоренсо заколебался, обратив взоры на железный сундучок.
— Если угодно, мои слуги отнесут его за вас. Эта штука довольно тяжелая.
Монах ничего не ответил. Томас отдал какие-то распоряжения слугам, которые удалились и вскоре вернулись с кожаным ремнем. Один из мужчин, самый здоровый, обвязал им свои плечи. К нему привязали ларец, из которого доносился звон золота и серебра.
— Другой слуга взял фонарь. Они будут меняться местами в пути, — сказал Бильбатуа. — И оба вооружены, на случай нежелательных встреч. Не бойтесь.
Лоренсо начал спускаться по лестнице в сопровождении обоих слуг. Он не оборачивался.
Наверху стоял Томас Бильбатуа с документом в руке. Он громко пожелал гостю доброй ночи и напомнил, что бумага будет уничтожена в тот самый миг, когда Инес переступит порог отчего дома.
Лоренсо ушел, так и не оглянувшись.
Гойя, который привез монаха в экипаже, ждал на улице, чтобы отвезти его обратно. Увидев Лоренсо, он подошел к нему и спросил, как тот себя чувствует. Он предложил ему сесть в коляску. Касамарес проигнорировал художника. Он медленно побрел по улице. Гойя пошел за доминиканцем, говоря, что монастырь далеко, и экипаж с лошадью здесь, в его распоряжении. Он прибавил, что ему очень жаль, что он не мог этого предусмотреть и что Бильбатуа окончательно свихнулся. Художник говорил всё, что только приходило ему в голову, предвидя, что последствия этой истории могут оказаться ужасными, даже для него.
Лоренсо не проронил в ответ ни звука и даже не посмотрел на Гойю. Казалось, художник для него больше не существовал. Доминиканец ушел пешком, слегка сутулясь.
Двое слуг следовали за ним. Тот, что шагал первым, сгибался под тяжестью сундучка. Другой, державший фонарь, замыкал шествие.
Вокруг свечи фонаря образовалось световое пятно. Гойя недолго смотрел ему вслед. Вскоре оно исчезло в ночной темноте.
На следующий день, с утра пораньше, Лоренсо зашел в келью Инес. Она ждала монаха, зная, что накануне (он ей об этом сообщил) ее родители пригласили его в их дом. Девушка, сгоравшая от нетерпения, сразу же спросила, как дела у отца, всё ли в порядке в доме.
— У них всё нормально, — промолвил Лоренсо.
— Ужин прошел хорошо. Вы хорошо поели?
— Да, прекрасно, — ответил доминиканец.
— О чем вы говорили? Обо мне?
— Да, конечно. Только о вас.
— Ну так что же?
Лоренсо, решивший ничего не говорить Инес, ответил, что всё в порядке, что родители очень ее любят и, естественно, беспокоятся за нее. Он же их успокоил.
— Я тоже их люблю, — сказала девушка. — Ужасно люблю. Мой отец — необыкновенный человек. Обожаю с ним работать. Он объехал целый мир, интересуется всем на свете, и у него друзья во всех уголках земли. Он удивляет меня каждый день.
— Могу это понять, — заметил Лоренсо.
— Что вы решили? Скоро ли я вернусь домой?
Касамарес, разумеется, ждал этого вопроса. Но он не знал, что на него ответить. Всю минувшую бессонную ночь, во время которой у этого несчастного всё еще болели плечи, он, пытаясь обрести свой хладнокровный действенный разум, задавался вопросом: что делать? Освобождение Инес от него не зависело. Девушка должна была предстать перед судом инквизиции, и точка. Невозможно этого избежать, тем паче, что он сам был инициатором новой судебной процедуры.
Притом процесс мог затянуться на несколько месяцев, в то время как Бильбатуа грозил, добиваясь своего, что он не станет долго ждать.
Можно ли было обойтись без суда? Вероятно, да, даже в случае подозреваемого, признавшегося в своих преступлениях или заблуждениях. Инквизиция сталкивалась с подобными исключениями, по правде сказать, крайне редкими, к тому же в прошлом. Но после окончания следствия для этого требовалось, помимо поддержки весьма влиятельных особ, согласие главного инквизитора и высшего совета Конгрегации в защиту вероучения. Какие доводы мог бы предъявить им Лоренсо? Как убедить их, что надо отказаться от того, за что он ратовал сам? Как скрыть от вышестоящих вчерашнее унижение, пытку и бессмысленное признание? Как отреагировал бы на это отец Григорио, доведись ему об этом узнать?
