Чуть ли не единственной слабостью Эллингера был его сын — оперный певец, обучавшийся в Париже, его кровное чадо, которым он дорожил больше всего на свете. Этот юноша по имени Макс оказался смазливым тенором с меланхолическими глазами и вислым носом, типичными для представителей его нации. В глазу он носил монокль, который часто ронял от волнения. Но особенно отчетливо запомнились мне его уши — громадные, розовые и чувствительные, как локаторы.
По случаю ежегодного обеда в честь взаимной дружбы Макс приехал в город навестить отца. У Макса тоже имелись свои слабости: девочки, особенно высокие и русские. Снисходительный отец мирился с этим. Дескать, у молодого самца должны быть свои удовольствия и так далее. Но старик очень волновался из-за сыновней беспечности. Обычно после наступления темноты Макс слонялся по улицам из одного клуба в другой так, словно он в Париже. Нередко я заставал отца и сына в разгаре серьезной ссоры. Они орали друг на друга так громко, что даже оперные рулады из трубы граммофона не могли заглушить их криков.
И поскольку мальчик совсем не слушал отца, Эллингер, измученный тревогами, попросил меня серьезно поговорить с ним. Сам я, хотя и любил своего еврейского друга, без этой дополнительной работы мог бы и обойтись. Оснований относиться к Максу тепло у меня вроде не было. Насколько я слышал, это был испорченный юнец, говоривший по-китайски еще хуже своего отца. Но Эллингер умолял меня встретиться с ним, и я, вопреки своей воле, согласился.
Говорят, первое впечатление всегда самое правильное. Не исключаю, что я плохо разбираюсь в людях, ведь у меня нет какого-то особого опыта. Но, встретившись с Максом, я понял, что он — добрый и мягкий человек, живущий только своей музыкой. А девушки были для него не больше чем хобби, отдушиной, да и поведение его с ними буйным не назовешь. Он любил наблюдать за ними, когда они проходят мимо, выставляют себя напоказ в борделях или занимаются любовью с другими мужчинами. Он смотрел на все это, приоткрыв рот и слегка поскуливая, как молодой пес.
— Отец чересчур беспокоится обо мне, — сказал он мне после нашей первой встречи. И улыбнулся: — Ах, эти еврейские отцы! Они всегда слишком много волнуются.
— Но он имеет полное право волноваться, — сказал я. — Вам следует вести себя осторожнее. Это очень опасный город.
— Да зачем кому-то нападать на меня? — спросил он в ответ.
— Ваш отец — очень богатый человек, — сказал я. — Просто будьте осторожны. Не выходите без телохранителя.
— Как насчет вас? — сказал он.
— Мне не нужен телохранитель.
— Нет, я имею в виду, почему бы вам не ходить вместе со мной?
Лучший способ подружиться с мужчиной — это сходить с ним в бордель. Мы на пару с Максом посетили не меньше дюжины. Он все подглядывал в особые глазки, специально устроенные для мужчин с подобными склонностями, ну а я развлекался как мог по-своему. Русские бордели, китайские бордели… Однажды мы зашли в заведение, где были одни лишь взрослые еврейки, зато с репутацией самых горячих любовниц в городе. Хотя я предпочитаю азиаток, любой гурман должен иногда переключаться на другую диету. Макс, однако, оставаться там не захотел. Мне показалось, он смущается.
Он рассказал мне о своей матери, которая умерла, когда он был еще ребенком. Ее портрет он носил в небольшом медальоне на шее. И однажды снял его, чтобы показать мне. Круглое маленькое лицо, с такой же мягкой улыбкой, как у Макса. Он рассказал мне еще больше: о своей музыке, о жизни в Париже, о своем одиночестве. И тут пришла очередь смутиться мне: обычно я не большой любитель выслушивать признания от мужчин. Но Макс действительно тронул меня. В моей душе зародилось странное нежное чувство, какого я никогда не испытывал по отношению к мужчинам, тем более к белым. Я никогда не был знаком с белым мужчиной вроде него. Да и за всю свою жизнь не встречал никого похожего. Он был слишком нежен для этого мира, особенно для грубого и беспорядочного Харбина. И я принял его таким, каким он был, под свою персональную ответственность.
На торжественном обеде в честь японо-еврейской дружбы Эллингер сиял отцовской гордостью и представлял сына всем высоким японским сановникам. Среди них был Тэцу Кобаяси, председатель совета директоров Банка Иокогамы; Тёдзо Хонда, советник мэра Харбина; Сюндзи Накамура, глава военной полиции. Среди японских гостей я заметил изъеденное оспой лицо Сэйдзи Мурамацу, главаря банды Мурамацу, которого я до этого встречал лишь однажды, на первом заседании Клуба поклонников Ри Коран в Синьцзине. Когда я вежливо поклонился в его сторону, по его лицу нельзя было понять, узнал он меня или нет. Уже в первую нашу встречу он не понравился мне. А теперь нравился еще меньше. Зловещий тип.
Хотя с продуктами в 1943-м было трудно, Эллингер умудрился раскопать где-то отличную русскую икру, великолепную говядину и отменные французские вина, чтобы всю эту роскошь запить. Банкетный зал очень стильно украшали знамена с шестиконечной звездой, стоявшие в братских объятиях флагов Японии и Маньчжоу-го. Сменяли друг друга речи и здравицы в честь нашей глубокой и нескончаемой дружбы. Банкир Кобаяси красочно говорил о многих вещах, которые нас связывали: о наших древних культурах, любви к тяжелой работе и о печальной необходимости для обоих наших народов бороться за выживание во враждебном мире. Затем поднялся Эллингер и поблагодарил японцев за то, что они защищают евреев во времена великих бедствий. И в разгар вечера Макс согласился спеть для нас. Его первая песня была русской. За ней последовали фрагменты из шубертовской Winterreise и, наконец, ко всеобщему удивлению, песня Ри Коран «Весенний дождь над Мукденом», которая тронула всех нас до слез. Даже Мурамацу, всегда очень сдержанный, аплодировал, не жалея сил.
И все-таки отнюдь не банкет Элленберга, несмотря на всю его пышность, заставил меня задержаться в Харбине. Моя поездка сюда затянулась так надолго совсем по иной причине. Этой весной здесь планировались натурные съемки нового фильма с участием Ри. Очень необычный проект под названием «Мой соловей» снимался Маньчжурской киноассоциацией, хотя Амакасу относился к нему очень сдержанно. Предыстория картины была очень непростой, и здесь необходимо кое-что пояснить.
Ри была почти увлечена человеком, который планировал эти съемки: бывшим токийским кинокритиком по имени Нобуо Хотта. Я винил себя за это досадное обстоятельство, ведь именно я в свое время их познакомил. На Ри всегда производили впечатление оторванные от жизни книжники-интеллектуалы, обладатели таланта свободно трепать языком и головы, набитой благородными идеями. Хотта был в точности из таких: худой, патлатый писака, сооружавший цветистые эссе о «народном искусстве» и «пролетарской культуре». Он был одним из тех русофилов, которые просиживали свои жизни в кафешках на Гиндзе, читая сложные романы и цитируя советские теории о том, как снимать кино. Этот тип людей, вечно бормочущих непонятные ритуальные заклинания, производил на Ри громадное впечатление, поскольку она искренне полагала, что все это полно глубочайшего смысла. В свою очередь, Хотта увлекся ею ничуть не меньше. К тому же, еще когда он отсиживал срок в японской тюрьме за распространение антинародной пропаганды, он слушал по радио песню из «Китайских ночей» в исполнении Ри, и это помогало ему преодолевать все тюремные невзгоды. Во всяком случае, именно так он увязывал факт появления Ри с опытом собственной жизни.
Вообще-то, Хотта сильно преувеличивал свои страдания. На самом деле все выглядело куда менее героично. Он был арестован Полицией мыслей.[24] Поначалу он отказывался отречься от своих марксистских взглядов, но, просидев какое-то время в одиночной камере, образумился. Я сам никогда марксистом не был, но понимал, что нельзя доверять испорченным юнцам, которые отрекаются от своих идей из-за нескольких дней плохой кормежки и насморка. Сказать по правде, он просто раскололся. А чего еще от него ожидать? Он был очень горд, когда демонстрировал шрам на лице, как у настоящего героя Сопротивления. Разумеется, возникает вопрос: как же случилось, что такой тип стал снимать кино в лучших студиях Маньчжоу-го? Но Амакасу нравились идеалисты — даже такие, с «красным» прошлым. Была у капитана такая странность. А может, он был просто мудрее, чем казался. Принять таких мерзавцев на работу было наилучшей возможностью их контролировать. Возможно, поэтому он и предложил Хотте должность продюсера в Маньчжурской кинокомпании Синьцзина.
Хотта же каким-то невероятным образом сумел убедить Амакасу, чтобы тот поддержал производство музыкального фильма, в котором почти все говорят по-русски. Ри играла японскую девушку, удочеренную русской оперной певицей. Поэтому ей пришлось учиться говорить по-русски, петь по-русски и держаться как молодая русская женщина. Образцом для нее была Маша, ее же еврейская подруга из Мукдена. Несмотря на мои дурные предчувствия по поводу самого проекта, я был потрясен, как быстро она переняла манеры обычной русской девушки, репетируя перед зеркалом в своем номере гостиницы «Модерн»: наливать чай из самовара, приветствовать русского отчима, говорить, ходить, петь и спать так же, как делают эти чертовы русские. Это было удивительно, хотя меня от подобной метаморфозы просто тошнило. Ее способностями и упорством можно было бы восхищаться, если бы не последствия, к которым они привели.
