Хотта же каким-то невероятным образом сумел убедить Амакасу, чтобы тот поддержал производство музыкального фильма, в котором почти все говорят по-русски. Ри играла японскую девушку, удочеренную русской оперной певицей. Поэтому ей пришлось учиться говорить по-русски, петь по-русски и держаться как молодая русская женщина. Образцом для нее была Маша, ее же еврейская подруга из Мукдена. Несмотря на мои дурные предчувствия по поводу самого проекта, я был потрясен, как быстро она переняла манеры обычной русской девушки, репетируя перед зеркалом в своем номере гостиницы «Модерн»: наливать чай из самовара, приветствовать русского отчима, говорить, ходить, петь и спать так же, как делают эти чертовы русские. Это было удивительно, хотя меня от подобной метаморфозы просто тошнило. Ее способностями и упорством можно было бы восхищаться, если бы не последствия, к которым они привели.
Тору Симидзу, режиссер фильма, был еще одним ненадежным элементом с «красноватым» прошлым. Его позаимствовали у Токийской киностудии. Я же заподозрил обман, как только его увидел. И когда Амакасу попросил меня «приглядывать» за ним и за Хоттой, более ни в чем не сомневался. Дело было даже не столько в слежке за ними, сколько в том, чтобы не дать Ри попасть в беду. Она была слишком доверчива и легко подпадала под влияние хитрых мужчин, умеющих завоевывать чужое доверие.
История, рассказанная в «Моем соловье», происходит в 1920-х. По Китаю как оглашенные носятся китайские генералы и русские большевики. Во время нападения китайских бандитов японская девушка теряет своих родителей. Ее спасает и удочеряет русская оперная певица в Харбине. Сама примадонна больше не хочет петь, ибо несколько ее представлений были сорваны большевистскими диверсантами, но учит пению свою приемную дочь. Когда те же бандиты, что лишили жизни ее родителей, угрожают напасть на Харбин, русские эмигранты приходят в ужас. Но все кончается хорошо, в 1931-м японская армия восстанавливает порядок и предлагает несчастным русским беженцам свою защиту. Отчим девушки в конце концов соглашается спеть Мефистофеля в «Фаусте», но тяжело заболевает и умирает прямо на сцене. Тут можно бы и закончить эту слезливую мелодраму. Но внезапно сюжет делает еще один поворот. Обнаруживается, что настоящий отец девушки выжил. Но, узнав, что его дочь живет в безопасном Харбине, он позволяет девушке ухаживать за ее больным отчимом, пока тот наконец не отправляется на тот свет в финальной сцене, предназначенной исключительно для того, чтобы выжать из публики слезы, как сок из лимона.
Жизнь на съемочной площадке, и без того напряженная, очень быстро переросла в нескончаемую войну старых козлов. И причиной мужской вражды, подобно Елене в древнегреческом мифе, стала бедняжка Ри. Симидзу не выносил, когда она исчезала из виду, особенно если где-то поблизости околачивался Хотта. А Ри не могла пренебречь вниманием известного японского актера, прилетевшего из Токио для того, чтобы сыграть роль ее отца. Дмитрий не-помню-как-его, русский баритон из Харбинской оперы, игравший ее отчима, просто ревел от ярости, когда Ри уходила обедать с кем-нибудь из ее японских воздыхателей. А она была так доверчива, так сильно желала учиться у этих почтенных мужчин, что могла стать для них очень легкой добычей.
А еще был Макс, бедный глупый Макс. И здесь уж точно моя вина. Я никогда не должен был знакомить его с Ри. Но я думал, ему понравится смотреть, как снимают кино. И он заинтересовался. Да, ему нравится кино, признался он. Любовь его к Ри была щенячьей, можно не сомневаться, да и сам он был слишком застенчив для каких-либо физических отношений; но он, не отставая ни на минуту, мотался за Ри по всей съемочной площадке, настойчиво приглашал ее обедать и звонил ей в гостиницу, пока я не решил положить этому бреду конец. Боюсь, я сильно разозлился и потребовал в весьма жестких выражениях, чтобы он никогда больше не появлялся рядом с Ри. Макс побледнел, как привидение, и сказал очень тихо: «Вы были мне другом». А потом развернулся и убежал. Я больше ничего о нем не слышал, и это очень меня беспокоило. Но что я мог сделать? Я хотел защитить и его, но моим главным долгом все-таки оставалась защита Ри.
Поэтому я внимательно следил за Симидзу и Хоттой. Для этого мне пришлось провести много ночей, беспробудно пьянствуя в баре гостиницы «Модерн». Я выслушал сотни признаний в неразделенной любви и слезливых жалоб о том, как трудно снимать хорошие фильмы в тяжелые времена. Но эти двое были слишком умны, чтобы разглашать свои по-настоящему опасные мысли. Лишь однажды Хотта немного расслабился, да и то после сильнейшего запоя. Сначала он уснул, положив голову на стол. А когда я собрался к себе в номер, он поднял голову, уставился на меня налитыми кровью глазами и пробормотал:
— Знаешь, Сато… Мы проиграем эту войну. Это точно. Мы ее проиграем, потому что мы бедная, маленькая островная страна, а Америка слишком большая и сильная. Но даже пускай мы проиграем войну, я хочу показать всему миру, что мы можем снимать кино не хуже, чем они. Нет! Даже лучше, чем в Голливуде. По крайней мере, мы доведем дело до конца. И это будет лучший музыкальный фильм, когда-либо снятый в истории…
Как-то днем я сидел в своем номере (группа была на съемках), как вдруг услышал, что кто-то зовет меня. Точнее, выкрикивает мое имя, стуча кулаками в дверь. Это был Эллингер — глаза навыкате, из горла вырываются странные, нечеловеческие звуки. Я силком усадил его, дал стакан воды. Наконец он пробормотал, заикаясь, на плохом японском: «Они похитили его!» — и, упав на колени, разрыдался, как женщина. Сначала я растерялся. Кого похитили? Где? Почему? Я еле сдержался, чтобы не выказать нахлынувшего неуважения к Эллингеру: нельзя же так распускаться. Вот она, оборотная сторона еврея: заберите у него защитный покров из денег — и узрите лишь жалкую и хнычущую человеческую плоть.
Но еще больше я поразился, узнав, что похитили Макса. Да, мне следовало присматривать за мальчиком. Он был слишком доверчив. Пожалуй, я был с ним слишком строг. Да и самого Эллингера было за что винить. Мотался повсюду, хвастаясь своим бесценным Максом — его талантом исполнителя, его прекрасной наружностью, его успехами в Париже и все такое. Он нарушил золотое правило Харбина: «Не привлекай внимания».
Я спросил Эллингера, потребовал ли кто-нибудь выкуп. Нет, об этом с ним еще никто не говорил. Угрозы поступали? Он покачал головой. Тогда я решил поговорить с одноглазым греком, который сидел, как на насесте, на одном и том же стуле в вестибюле гостиницы, искоса посматривая в газету и не очень интересуясь ее содержанием. Маленький скрюченный негодяй: просто заговорив с ним, чувствуешь, что запачкался. Он сказал, что ничего не видел, не слышал и вообще ничего не знает. Занимается своим делом и пьет утренний кофе. Все, чем он смог помочь, был совет посмотреть русские газеты.
— Если это русские, цена будет объявлена в утренних рекламных объявлениях, — сказал он.
Эллингер, разумеется, ни прикасаться к этим «антисемитским бумажкам», ни тем более читать их не мог. Но так или иначе, в газетах в тот день ничего не появилось.
На следующий день, когда Эллингер окончательно превратился в невнятно бормочущую развалину, я получил приглашение встретиться с капитаном Накамурой в штаб-квартире военной полиции на Большом проспекте. Это здание, которое местные называли «Чертов дом», когда-то было русским банком. За массивными колоннами скрывались громадные стальные двери. Поговаривали, что в тихие дни из подвальных камер, чьи окна у самой земли закрыты тяжеленными железными решетками, до прохожих доносятся нечеловеческие вопли. Офис Накамуры находился на втором этаже, куда вела широкая мраморная лестница. Кроме карты Маньчжоу-го, на стенах кабинета никаких украшений не наблюдалось. Круглолицый, с пухлыми розовыми руками и усами-щеточкой над тонкогубым ртом, Накамура даже не потрудился подняться из-за стола, когда я вошел. К моему удивлению, я увидел, что рядом с ним в уютном кресле сидит Мурамацу.
— Вы знакомы? — поинтересовался Накамура.
Я сказал, что мы встречались. Мурамацу повернул ко мне свое бледное, изрытое оспой лицо, но ничего не сказал.
Беседу Накамура вел на вульгарном хиросимском диалекте. Борьба с американскими империалистами, сообщил он, сильно подрывает наши ресурсы. Напряжение ощущается и в Маньчжоу-го. Чтобы финансировать нашу столь важную миссию и продолжать войну, нужен каждый цент, который мы только сможем собрать. Евреи, чьи жизни мы защищаем с такими проблемами для нас самих, не горят желанием помочь нам в наших проблемах. Поэтому было принято решение, как он выразился, «стрясти немного монет с еврейского денежного древа». Гордясь произнесенной фразой, он обнажил ряд золотых зубов, тут же отразивших свет настольной лампы. Обращаю внимание, продолжил он, на этот неприятный эпизод с исчезновением сына Эллингера. От этих слов я вдруг похолодел, а по шее побежали струйки пота. А ведь я и правда не обращал на это внимания. Бывало, подслушивал то один тайный разговор, то другой — к этому в Маньчжоу-го все привыкли. Но только теперь я осознал всю цепочку с предельной ясностью: Клуб поклонников Ри Коран — полковник Ёсиока — Мурамацу в прозрачных шелковых носках — и юный актер, сын харбинского еврея.
