— А когда бывает этот ваш обед? — осведомился Мэтт.
— Наверное, накануне Дня благодарения. — Пип от возбуждения ерзала на стуле.
— Скажи мне, когда узнаешь точную дату, и я обязательно приду. Даже костюм надену.
Он уже забыл, когда надевал его. Последние годы Мэтт не вылезал из джинсов и старых свитеров, в холодные дни накидывая старый-престарый твидовый пиджак. Впрочем, зачем ему костюм, если он никуда не ходил? Иной раз приезжал один из его старых друзей, но год от года его визиты происходили все реже. Мэтт привык жить затворником, к тому же такая жизнь была ему по душе. Местные, возможно, удивлялись какое-то время. А потом его просто оставили в покое.
Они засиделись допоздна, пока Пип, трещавшая без умолку, не начала отчаянно зевать. Она сказала, что ждет не дождется, когда ей снимут швы. Плохо только, что всю неделю после этого придется ходить в сандалиях.
— А что, если ездить верхом на Муссе? — ехидно предложил Мэтт.
Пару минут спустя Пип спустилась вниз уже в пижаме, чтобы пожелать им обоим спокойной ночи. Они с Офелией сидели на диване. Мэтт разжег в камине огонь. Стало так уютно и хорошо, что Пип, вернувшись к себе, вдруг за много-много месяцев почувствовала себя счастливой. Впрочем, и Офелия тоже. Было что-то удивительно успокаивающее в том, что рядом с ними опять появился мужчина. Даже атмосфера, царившая в доме, разом изменилась, словно Мэтт одним своим присутствием согрел его, заново наполнив теплом и добротой. Как будто почувствовав это, лежавший у огня Мусс то и дело бросал в его сторону признательный взгляд, преданно подметая пол хвостом.
— Вам по-настоящему повезло с дочкой, — прошептал Мэтт, обращаясь к Офелии, после того как она, поплотнее прикрыв дверь в спальню Пип, вернулась и села возле него на диван.
Дом, который они сняли, оказался не очень велик: гостиная, смежная со столовой кухня да две их спальни наверху. Зато обстановка радовала глаз. Сразу заметно, что его владельцы любили изящные вещи. На стенах Мэтт заметил несколько неплохих картин современных молодых художников.
— Она просто потрясающий ребенок.
Пип с каждым днем все больше и больше нравилась Мэтту. К тому же она напоминала ему о его собственных детях. Вот только он сомневался, есть ли в них то, что так восхищало его в Пип: жизнелюбие, простодушие и в то же время не по годам зрелый ум. Впрочем, откуда ему вообще знать, какими они выросли? Теперь это дети Хэмиша, а не его. Наверное, за прошедшие годы они вообще забыли отца. Можно не сомневаться, что Салли об этом позаботилась.
— Да, согласна. Нам обеим очень повезло. — Офелия опять возблагодарила небеса, что в тот роковой день Пип не было на борту самолета. — Она — все, что у меня осталось. Мои родители умерли много лет назад, родители Теда тоже. Ни братьев, ни сестер у нас не было. У меня есть еще дальняя родня во Франции… две кузины и тетка, но я их терпеть не могу. К тому же мы не виделись целую вечность. Я рада, что увезла Пип сюда. Жаль, конечно, что мы тут никого не знаем, но ничего не поделаешь. Так вот и живем вдвоем.
— Может быть, все не так уж плохо, — пробормотал Мэтт.
У него самого не было и этого. Как и Офелия, он рос единственным ребенком в семье, и одиночество стало частью его натуры. Близких друзей он никогда не имел. А тех, которые остались, растерял — после долгого и мучительного развода ему было тяжело вообще общаться с людьми. Подобно Пип, Мэтту было невыносимо чувствовать, что его жалеют.
— А у вас много друзей, Офелия? Я хочу сказать — в Сан-Франциско.
— Немного, но есть. Знаете, Тед был не очень общительным. А из-за своей работы вообще превратился в затворника. Ну и, естественно, ожидал, что я разделю с ним его затворничество. Я, собственно говоря, не возражала. Но согласитесь, разве в этом случае сохранишь друзей? К тому же Чед все годы требовал постоянного внимания. Я буквально не могла оставить его ни на минуту — случалось так, что я уходила из комнаты, а он в отчаянии начинал биться головой об стену. А под конец с ним вообще стало очень тяжело. Фактически у меня осталась только одна близкая подруга.
Все годы Офелия жила только для них. И вот сейчас, оставшись вдвоем с дочерью, почувствовала себя не у дел. В ее жизни образовалась пустота, заполнить которую Пип не могла. Впрочем, она почти ничего не требовала от матери. Но даже того, в чем она нуждалась, Офелия была не в состоянии ей дать. Правда, теперь ей как будто стало лучше. Оставалось надеяться, что со временем она совсем оправится. Все последнее время она чувствовала себя каким-то роботом, но сейчас, казалось, она понемногу оживает. И то, что сегодня она решилась пригласить Мэтта на обед, было хорошим знаком.
— А вы? — с неожиданно пробудившимся интересом спросила она. — У вас в городе много друзей?
— По правде сказать, ни одного, — со слабой улыбкой покачал головой Мэтт. — Последние десять лет, знаете, как-то было не до того. Раньше я заведовал в Нью-Йорке рекламным агентством. Оно принадлежало нам с женой. Потом мы развелись и… короче, мы расстались не очень-то мирно. Агентство решили продать, и я переехал сюда. Сначала, правда, жил в городе, а здесь снимал коттедж, приезжал на выходные рисовать. А потом… знаете, как бывает: думаешь, что хуже уже не может быть, а выходит, что может. Вот так случилось со мной — моя бывшая жена переехала в Новую Зеландию, и я годами мотался туда повидать детей. Фактически дома у меня не было. Жил в отеле, снимал квартиру — словом, чувствовал себя лишней спицей в колеснице. Ну а жена моя вышла замуж за моего же приятеля девять лет назад. Он славный парень, любит наших детей как своих собственных, да и они обожают его. К тому же у него куча денег, четверо своих детей. Да еще двое — от моей бывшей жены. Все дети как-то перемешались и, по-моему, страшно этим довольны. Я не могу их винить — с моей стороны это был бы чистой воды эгоизм. Короче, всякий раз, когда я приезжал в Окленд, как-то всегда получалось, что им не до меня. Их ждали друзья, а я путался под ногами. Как это говорят у вас на родине? Я чувствовал себя «как волос в супе».
Услышав знакомую с детства поговорку, Офелия спрятала грустную улыбку. Ей тоже постоянно казалось, что она путается у Теда под ногами. Словно вещь, которой попользуешься, а потом не знаешь, куда деть.
— Ужасно, — с искренним сочувствием проговорила она, невольно тронутая печалью в глазах Мэтта.
Похоже, он не понаслышке знал, что такое горе и боль. Он смирился и даже начал новую жизнь, однако заплатил за нее дорогую цену.
— Да, это было тяжело, — честно признался он. — Очень тяжело. Четыре года я держался. В последние два приезда я почти их не видел. А потом Салли, моя бывшая жена, любезно объяснила мне, что я, дескать, мешаю, что должен приезжать, только когда они соскучатся, и все такое. А этого, как вы понимаете, пришлось бы ждать очень долго. Конечно, я постоянно им звонил… но только они, как на грех, всякий раз были слишком заняты, чтобы взять трубку. Я писал, но они не отвечали. Им было только девять и семь, когда моя супруга обзавелась новым мужем, и она почти сразу же родила еще двоих. Мои дети растворились в ее новой семье. И я вдруг почувствовал, что в самом деле им мешаю. Усложняю им жизнь. Тогда я написал им и спросил, чего они хотят. Они не ответили. Я не слышал о них почти целый год и все равно продолжал писать. Должен признаться, что весь этот год я страшно пил. Я писал им еще три года. А потом пришло письмо от Салли, в котором она недвусмысленно дала мне понять, что мои дети не хотят меня видеть, только не знают, как мне об этом сказать. И тогда я сдался. Вот уже шесть лет, как я ничего не знаю о них. Единственная связь между нами — это те чеки, которые я регулярно посылаю их матери. Ах да, еще открытка на Рождество, которую она присылает каждый год. Я никогда не настаивал на своих отцовских правах, не требовал свиданий. Да и зачем? Им известно, где я живу… Но иной раз мне кажется, что стоило бы поехать туда и поговорить с ними начистоту. Но мне страшно. Салли в тот раз так красочно описывала их терзания. Им было всего десять и двенадцать, когда мы виделись в последний раз, — почти сверстники вашей Пип, — а в таком возрасте не у каждого хватит смелости сказать отцу, что он, дескать, не хочет больше его видеть. Впрочем, их нежелание писать говорит само за себя. Для меня этого было достаточно. Я все понял. И решил уйти из их жизни.
Господи, какие письма я им писал, до того как окончательно сложить оружие! Они ни разу не ответили. Я и сейчас порой им пишу, но у меня никогда не хватает смелости отослать письмо. Я не имею права давить на них, это было бы нечестно. Как-то я говорил с их матерью — она тоже считает, что так будет лучше. Салли сказала, что они счастливы и что я им не нужен. Не знаю почему. По-моему, я не сделал им ничего плохого. Почему я им не нужен? Конечно, их отчим — замечательный парень. Я и сам его люблю… вернее, любил. Мы дружили много лет, пока между нами не встала Салли. Да бог с ними! Я ведь хотел рассказать вам о моих детях. Десять лет я живу один. Я не видел их шесть лет. Вместе с рождественской открыткой моя бывшая супруга каждый раз присылает мне их фотографии, так что я хотя бы знаю теперь, как они выглядят. То ли плакать, то ли смеяться, не знаю. Они фотографируются все вместе. И вот я получаю открытку с фотографией всех восьми детей. Его, моих и их общих. Знаете, иногда я смотрю на нее и плачу. — Мэтт смущенно отвел глаза, подумав, как много им известно друг о друге. — Теперь я стараюсь больше им не мешать. Надеюсь, они знают, чего хотят. Во всяком случае, Салли уверяет, что так и есть.
