— Я всего только леший, ничего страшного, ничего сверхъестественного, — вкрадчиво обратилось ко мне лохматое существо. — Присаживайся, пожалуйста. Только не на перила, двоих они не выдержат.
Я опустилась рядом, на бревно. Села, как он, свесив над водой ноги.
Было хорошо. Русалки резвились поблизости. Они пели беззвучные песни, от которых душа наполнялась печалью. Одна из русалок, русоволосая, расшалившись, щекотно ухватила меня влажной ладошкой за пятку. Я рассмеялась.
— Знаешь, что за мост? — спросил леший.
— Нет, — легкомысленно отозвалась я.
— Не родилось еще существо, которое бы могло перейти через него, чтобы доска не скрипнула, — со знанием пояснило дитя фольклора.
— Ну и что?
— Ничего, — вздохнул леший. — Ты одна из немногих, кто взошел на него с той стороны. — Он махнул головой за спину. — Туда все, оттуда почти никто.
В июле родители отправили меня в Италию — развеяться, рассеяться, словом, прийти в себя. Без устали слоняясь по улицам Рима, я неуклонно возвращалась к реальной жизни.
Но однажды, зайдя перекусить в маленькую тратторию «Архимед» на окраине вечного города, я почему-то вспомнила ту московскую кафешку, где разговаривала с Василием, еще не зная, кто он такой. Невольно оглянулась по сторонам, но ничего подозрительного не заметила. Посетители жевали и, скорее всего, не думали ни о чем невероятном.
Заметив, как я верчу головой, подскочил официант с меню. Я растерянно уперлась взглядом в неизвестные названия блюд.
— Мне бы просто что-нибудь поесть, знаете… И желательно, погорячее.
Официант не понял моего бормотания. И тогда некто произнес длинную фразу по-итальянски. Официант кивнул и умчался на кухню. Через минуту он явился с дымящимся блюдом, которое источало запах отменного русского пирога.
В изумлении я воззрилась на своего соседа, по виду типичного итальянца, и сказала:
— Большое спасибо.
— Пожалуйста, — ответил он по-русски с небрежностью, выдающей отменное знание языка. После мы замолчали и я занялась поглощением своего пирога, продолжая при этом искоса наблюдать за незнакомцем, и думала, что он все же не совсем итальянец, а может, и вовсе не итальянец, да, скорее немец, просто с примесью итальянской крови: нос с горбинкой, резко вылепленные веки, невозмутимо очерченные брови. На вид ему было лет тридцать пять-тридцать семь.
Заметив, что за ним наблюдают, незнакомец слегка кивнул мне и закрылся, как ширмой, газетой. Под столом из-под длинной в красную клетку скатерти виднелись только черные туфли.
Меня разобрало любопытство. Не зная, как привлечь внимание незнакомца, я стала выстукивать пальцами по столешнице ритм какого-то вальсочка, игранного в детстве на пианино.
— Что это вы настукиваете? — вдруг спросил он, проворно сложив широкие крылья газеты и обернувшись ко мне.
— Не знаю.
— Не знаете?
Он говорил совсем без акцента, только интонации звучали какие-то странные.
— Не помню, — совсем растерялась я, — какая-то давняя мелодия.
— Да, — туманно высказался немец и снова завернулся в свою газету.
— Послушайте, — не выдержала я, — может, вы все-таки поговорите со мной?
Это было идиотизмом и прозвучало по-идиотски, но ведь меня, в конце концов, похоже, нарочно интриговали.
Незнакомец с видимым удовольствием сложил бумажные крылья и развернулся уже вполне, всем своим видом показывая, что отныне он в полном моем распоряжении.
— Спрашивайте, — милостиво разрешил он.
Вдруг стало заметно, что он не слишком-то выбрит, а рубашка свежая, но неглаженая, и правый глаз прищурен. Я слегка испугалась, но народу в траттории было полно, и на улице — день.
— С чего вы взяли, что я хочу вас о чем-то спросить? — произнесла я и ради пущей независимости тоже прищурила глаз.
— Ну, хорошо. — Он пожал плечами. — Тогда я спрошу вас, можно?
— Валяйте, — хмыкнула я.
— Как вы находите Рим?
Ничего себе — оригинальный вопрос, еще бы про погоду спросил. И я с некоторой насмешливостью воскликнула:
— О, Рим! Вечный город. Потрясающе!
— Благодарю вас. — Он был столь очевидно польщен, что пришлось усомниться: нет, все-таки итальянец, римлянин. Коренной.
— Не стоит благодарности, — отмахнулась я, — в конце концов, это не вы его сочинили.
— Что? — возмутился он. — Не я! А кто же тогда?
Негодование было столь неподдельным, что у меня по коже пробежал холодок, и я растерянно проговорила:
— Бросьте, неостроумно.
— Вы мне не верите?
— Ни на йоту.
— Ну, хорошо, — усмехнулся он. — Тогда как объяснить вот это?
Он подал мне сделанный четкими, отрывистыми линиями, на какой-то странной бумаге, толстой и желтоватой, карандашный набросок, на котором видна была площадь, угадывалась едва намеченная вывеска траттории и… Я вздрогнула. Справа в углу красовалась моя собственная физиономия, в темных очках, но все же вполне узнаваемая.
Секунд пять в моем мозгу со скрипом ворочались колесики. Наконец машинка выдала перфокарту, где зияли сплошные дыры. Стало ясно: надо немедленно уносить ноги.
— Вы начеркали это минуту назад! — вскочила я. — Мошенник, что вам от меня надо!
На нас оборачивались люди.
— А… — Страшное разочарование мгновенно отразилось на лице римлянина. — Ну что ж, я вас не виню. Да, — тихо подтвердил он. — И вам не стоит корить себя. Я мог бы все это предвидеть. Извините, что потревожил.
Он встал, шурша газетными крыльями и явно намереваясь уйти.
— Стойте, простите. И давайте присядем.
— Когда я был чистеньким, беленьким мальчишкой, — он вновь уселся за стол и заговорил медленно и размеренно, — я изобретал себе страны. Перед моим мысленным взором без скончания проходили истории мною выдуманных народов, небольшие вооруженные столкновения и жестокие битвы. Вам, уверен, известна эта склонность детского воображения. Вас не удивляет, что я без ошибок говорю по-русски? — вдруг спросил римлянин.
— Немного.
— Это очень сложный язык для европейца. Я пробыл в Москве неделю, и с тех пор русский для меня — родная стихия.
— Вы долго изучали его?
— Я, кажется, сказал, что пробыл в Москве неделю. — Он внимательно всмотрелся в меня.
— Да-да, конечно. Но все же, много ли времени вы потратили?
— Поймите, никогда до посещения вашей столицы я не изучал его и никогда после им уже не занимался.
— Ну да.
— Естественно, вы не верите. Но слушайте дальше. Мальчик вырос и принялся изучать историю в Гейдельберге. Он обнаружил, что жестокие детские фантазии ничуть не отличались от тех спектаклей, которые разыгрывались на мировых театрах военных действий.
— Ну, разумеется, — сказала я. — Ведь все взаимосвязано, не так ли? Переплетено, слито, перепутано. В детстве вы смотрели телевизор, читали книжки, слушали радио. Все это оседало в вашем сознании.
— Как объяснить, — перебил он, — что я в деталях разыграл в своем воображении сражение на Калке? И был просто поражен, увидев в одной книге расположение войск? Хотя нет, должен признать, на картинках в учебниках есть некоторые неточности.
— Ну уж, — перебила я не слишком вежливо. — И что же, позвольте спросить, сказал на это ваш психиатр?
— Мой психоаналитик? — Мужчина сделал ударение на слове «психоаналитик». — Он сказал, что я утомляю себя чрезмерно детальным изучением наук и нуждаюсь в некотором отдыхе.
— Но вы не последовали его совету?
— Напротив, последовал. И сейчас у меня как раз отпуск.
— Прекрасно! — Надо же. Мне не хватало для полного счастья только бесед со сдвинувшимся немцем или итальянцем, кто он там на самом деле! А может, он вообще русский? Больно уж складно врет.
Тем временем мой полузнакомец продолжал с увлеченностью лектора:
— Именно так все и было! Просто народы, населяющие эту планету, не что иное, как совокупность наших фантазий, понимаете? Вы считаете сражение на Калке действительно состоявшимся, хотя никогда не видели его, ну и я тоже — это делает возможным наше теперешнее общение. А если бы для кого-то из нас слово «Калка» ничего не значило?
Я пожалела о том, что оно знакомо нам обоим. А он тем временем продолжал:
— Как, по-вашему, когда на Земле все забудут самое названье той речки, можно будет счесть, что сражения просто не было?
— Только в каком-то смысле.
— Но хоть в каком-то смысле, — не без ехидцы отозвался он, — вы допускаете это? Так почему бы не допустить, что на свете есть человек, от которого реальность и исход той битвы зависит в несколько большей степени, чем от прочих? — вкрадчиво проговорил он.
— И что человек этот — вы? — досказала я. — Ну что ж, в самом деле, почему бы и нет.
