Субъективно — упал, объективно — прыгнул, Лукас засмеялся, да, совершенно верно, сказал Лео и на мгновение прижал к себе Юдифь.
Когда они пришли в ресторан, Лео не пошел сразу к столикам вместе с остальными, а направился прямиком в туалет, чтобы еще раз взглянуть на себя в зеркало. Другими глазами. Это нужно было увидеть совершенно отчетливо. Ведь теперь он понимал, в чем дело. Да. Так оно и было. Как ему могло показаться, что он похож на клоуна. Он был молодым человеком, который находился в самом начале чудесного пути развития, освобожденный от удушающего прошлого. Он был совсем другим, наконец-то это был действительно он. Его опьяняло чувство, что он теперь другой, тот, кого он видел в зеркале. Наконец-то он был воистину в начале пути, он перестал быть заложником прошлого. Зеленая куртка — он с нежностью проверил, как она сидит — вполне могла считаться намеком на вдохновенное начало. А пестрая рубаха? Красивая вещь. Он был молод. Она делала его похожим — на художника. Рубаха прямо-таки вызывающей пестроты, поверх нее зеленая бархатная куртка — все это было смелее и мужественнее, чем все то, что он постоянно носил до сих пор, но именно поэтому эта одежда подходила ему гораздо больше. Дерзость его мысли, антибуржуазность существования, как он представлял ее для себя самого. Да. А язвительная жесткость и заостренность черт его лица разгладилась, обнаружились мягкие, чувственные очертания. Бесформенно мягкие формы, готовые запечатлеть тот опыт, который предложит жизнь. Человек в начале пути. Менее резкий, более мягкий, раскованный, моложавый. Без очков. Лео в волнении вымыл руки, и, вытираясь, еще раз через плечо глянул на себя в зеркало. Какая перемена. Совсем другой человек. Словно заново родился — в этой рубашке.
За столом Лео было не узнать. Он шутил, смеялся, рассказывал какие-то истории и беспрестанно поглядывал на Юдифь влюбленными глазами. Иначе, чем раньше. Не вымученным взглядом Вальмена, а с выражением непосредственной симпатии и желания, которое Лео все сильнее ощущал в себе и не противился этому. Освободившись от теоретических посылок. Качественный скачок. Лео выскользнул из скорлупы. Какой красивый смуглый румянец появился на лице у Юдифи, а она всего один день провела на солнце — подобном бразильскому. Завораживающий контраст темных волос и светлых глаз стал еще четче. У Лео появился страх перед Юдифью. Было влечение к ней, сильное как никогда, и вместе с ним — страх падения, падения в пустоту, в ничто. Я люблю тебя, бесстрашно думал он, и за этим была пустота. Нет, был смех, был голос, такого удивительного оттенка, что — если бы голос этот доносился откуда-нибудь издалека — непременно прошел бы через анфилады комнат, сквозь болтовню и смешки сотен людей, чтобы узнать, чей смех, чей голос это был.
Рано или поздно мы все равно бы встретились. Примерно так сказала Юдифь в самом начале, когда они только-только познакомились. Лео хотел, чтобы это случилось именно сейчас. Сейчас было самое время попасться друг другу на глаза. Узнать друг друга. Как бурлила в ней жизнь. Какой умной прагматичностью она обладала. Казалось, это часть его самого. Юдифь столь же мало, как Лео, знала итальянский, но с легкостью оперировала системой аналогий и различий с португальским, так что без проблем объяснялась с официантом и даже добивалась у него пояснений по поводу блюд, не раз отвергая услуги Лукаса, который, считая себя вполне авторитетным кулинарным экспертом и опытным венским туристом, поднаторевшем в итальянском, то и дело пытался прокомментировать меню танцующими замысловатыми жестами полнотелого телевизионного повара.
Лукас со смехом рассказывал, как реагировали очевидцы на падение Лео в воду, и Лео сам не мог удержаться от смеха. Прыгнул называется! Лукас так смеялся, что из бокала, который он держал в руках, выплеснулось вино. Прыгнул! Они смеялись до слез.
Потом говорил в основном Лео. В его рассказах прошлое, которое он сбросил с себя, как старую кожу, сплеталось со счастливым настоящим и с надеждой на еще более полное счастье. Ах да, вот что непременно еще нужно вам рассказать. Как я впервые привел в дом девушку. Хотел представить ее родителям. Очень стеснялся, прежде всего — сильного акцента, с которым говорила мать, после стольких лет, проведенных в Бразилии, у нее по-прежнему сохранялся этот ужасный немецкий акцент, который болезненно воспринимали все бразильцы, значит, и девушка тоже. Правда, девушка все время улыбалась, была необычайно мила и приветлива. Но он, Лео, умирал от стыда за свою мать, которая почему-то ничего не замечала. Потом, за столом, девушка в какой-то момент сказала, что хочет попробовать еще вон того блюда, и тогда его мать вдруг по-немецки сказала: Откуда у нее такая наглость? Неприлично спрашивать, можно ли добавки, нужно ждать, когда хозяева сами предложат. Девушка, разумеется, ничего не поняла, но она точно так же ничего не поняла бы, если бы мать говорила по-португальски. Она улыбнулась и протянула над столом руку к тому блюду, о котором шла речь, и мне показалась, что она целую минуту сидела вот так, улыбаясь, протянув над столом руку. Моя мать застыла в безукоризненно корректной позе, выпрямившись, так, как положено сидеть за столом, локти подобраны по всем правилам, с вилкой и ножом она управлялась образцово, как она требовала всегда от меня: Ты имеешь дело с вилкой, а не с лопатой. Больших кусков не отрезают, очень некрасиво, когда так широко разевают рот. Нельзя есть торопливо, могут подумать, что ты жадничаешь, или что ты постоянно недоедаешь. Она произносила вежливые фразы, но только тогда, когда рот у нее был не занят. И вот Элиана, так звали девушку, протянула руку над столом. Естественно, моя мать, для которой любое движение за столом должно производиться согласно правилам, воспринимала эту протянутую руку как скандал. Она могла бы часами делать вид, что ничего не замечает. Тогда я сам взял блюдо и поставил его перед Элианой.
В этот момент Лео, действительно, стало по-настоящему стыдно перед девушкой за свою мать, он просто ненавидел ее. В кои-то веки он приводит девушку к себе домой, и его мать не может придумать ничего лучшего, как проверять, знает ли она правила поведения за столом.
Но с другой стороны, и это было странно, ему было стыдно перед матерью за Элиану. Он приводит девушку в дом, а она не умеет себя вести. Ведет себя так, как будто она у себя дома.
Но в этом-то, собственно, и было все дело, в правилах поведения. У его матери были свои правила поведения, а у Элианы — свои. Они не поняли друг друга, но он понял обеих, и поэтому мог испытывать стыд и за ту, и за другую. Но в результате обнаружилось и другое: он сам никаким правилам не следовал, он произвольно склонялся то на одну, то на другую сторону. Это был урок, сказал Лео, который я воспринял: в жизни я всегда стою как-то в стороне, и вижу все со стороны, и не могу прийти к определенному решению. Вот как все оно было, но — это было давно, сказал он и положил руку Юдифи на коленку.
Неужели когда-то Лео действительно всерьез считал, что должен отказаться от жизни и, в логической взаимосвязи с этим — от реальной и физической любви? Навязчивое представление, какое могло возникнуть только в тесных пиджаках его старой смирительной одежды. Как далек он сейчас был от этой мысли. Он, почти пританцовывая, по крайней мере взволнованно покачиваясь, расхаживал взад и вперед по своему гостиничному номеру. Он подстегивал себя к быстрому решению. За ужином и потом, в баре, они, по его понятиям, так много выпили, что Юдифь наверняка сразу заснет. Надо было немедленно бежать к ее двери, потому что разбудить ее или даже, может быть, напугать он вовсе не хотел. Но можно ли было просто так взять и прийти? Постучаться к ней, войти — а что сказать? Я не помешаю? Сразу обнять ее? Лихорадочно сорвать с нее одежду, осыпая ее поцелуями? Возможно, она уже разделась. Что тогда? Щекотливая ситуация. Она голая, он одетый. Она голая. Что тогда? Он потер лоб. Почему у него не хватает фантазии именно тогда, когда отсутствует опыт? Один голый факт. Голая истина. Его фантазия тут же накинула поверх нее туманное покрывало. Она голая, он в одежде своего счастья. Непрошенный гость. Гость, готовый ко всему, но не способный ни на что. Уверенный, что его ждут. Может быть, стоит тогда самому раздеться как можно скорее? Но что-то все-таки нужно сказать. Что же? Нет никакой гарантии, что… Хотя и не возникает сомнений в том, что… Нет. Нужно решиться немедленно. Он должен подняться к ней, не только раньше, чем она заснет, но и пока она еще не разделась. Подняться. Он ходил по комнате взад и вперед. С другой стороны, если она разденется, может быть, это облегчит дело? Все было бы ясно. Обязывающие обстоятельства. Напряжение, возбуждение — настолько сильное, что она. Он бы тогда… Настолько сильное, что охватит их обоих одновременно. Охватило бы. Настолько сильное. Ведь он мог бы, чтобы избежать щекотливой ситуации, сначала неспешно раздеться, а потом уже войти к ней. Тогда они. Посмотрят друг на друга. В скудном свете. Свете, который падает из окна в темную комнату. И виден был бы только светящийся глянец ее кожи. Словно светилась она сама. По-настоящему отраженный свет, отражающие тела, любовь, она светит, словно луна. И — но он же не мог пройти голым по коридору пансиона. Пробежать. А если кто-нибудь пройдет. А что делать, если он придет к Юдифи голым, а она еще одета? Нет. Лучше уж наоборот. Так как же? И когда? Лео во время своих пробежек по комнате уже во второй раз наткнулся на угол лишней кровати. Он был слегка пьян. И — как же это? Он никак не мог во всем этом разобраться. Когда он утратил эту способность? Нет, вне всякого сомнения, он решился. Он хотел сейчас. И он пойдет. Он обхватил себя руками, сжал в кулаках зеленый бархат куртки, потом разгладил, его прошиб пот, и тут же стало холодно. Почему он так носится со своим самым обыкновенным плотским желанием? Как хотелось сейчас удариться лбом об угол кровати, за которую он опять в очередной раз запнулся. Нет, прочь сомнения. Юдифь не случайно весь вечер спокойно переносила его осторожные проявления нежности. Она сама была не против. Была не против? Более или менее. Может быть, сейчас она даже ждет его. А он бродит здесь, не зная, как быть. Туда-сюда. Он ведь был теперь другим. И хотел слиться с самим собой. Хотел подняться к Юдифи. Больше никаких «но». Он ведь может еще часами ходить туда-сюда, и не остановится. С помощью рассуждений тут ничего не решишь. Вообще, что означает «с помощью рассуждений», что означает «решить», это было то, другое, он чувствовал это. Hic Rhodus, hic salta. Здесь Родос, здесь прыгай. Все это просто слова, анализ — это вечность, состоящая из повторов. Ибо только на деле можно обрести полную уверенность в том, что человек для нас значит, что означает «любить», «я люблю ее», «она любит меня». Только действие становится судьбой. Тот, кто хочет познать, хочет любить, хочет обрести земное избавление, должен совершить прыжок — прыжок от слов к делу. Субъективно — падение. Упал. Объективно — прыжок. Прыгнуть. Hic Rhodus, hic salta. Бездонная черная поверхность водного зеркала. Это оборотная сторона зеркала. Ты всплываешь, ты входишь в отраженный мир. Как кукла, входишь в зеркальную жизнь. Риск. Ведь может оказаться, что того, кого мы любим, мы вовсе не любим, что судьба избранных — не наша судьба, и то, что при анализе светилось сиянием символа, утрачивает свой блеск, и мы не находим то, что искали. И все же: Hic Rhodus, hic salta. Больше никаких размышлений. Да и без того никаких размышлений не было. Это был текст, который потом предстоит записать. Идея для статьи. А теперь — сам прыжок. Он плеснул немного лосьона на щеки и за уши. Только бы в животе не бурчало. Он вышел из комнаты. Перед дверью Юдифи он отдышался и постучал. Он постучал совсем тихо, едва слышно, потому что ни за что не хотел, чтобы Лукас, который жил в соседнем номере, что-нибудь услышал. Никто не сказал «войдите!» Никакого ответа. Ничего нельзя было поделать, из-за Лукаса ему приходилось стучать настолько тихо, что Юдифь, видимо, ничего не слышала. Он еще раз постучал костяшкой указательного пальца в дверь, но ничего в ответ не услышал. Он приложил ухо к двери, но там ничего не было слышно. Внезапно он пришел в ужас. А вдруг кто-нибудь увидит, как он стоит и подслушивает под чужой дверью? Сразу решившись, он нажал на ручку, дверь оказалась не заперта. Он вошел. В комнате было темно. Юдифь! Он прошептал ее имя. Никакого ответа. Он прикрыл за собой дверь. Юдифь! Он попытался разглядеть что-нибудь в темноте. Шторы были задернуты, ни один луч света не проникал снаружи. Даже его собственная рука была не видна в темноте. Юдифь! Он осторожно подошел к первой кровати. Наткнулся на нее. Осторожно, с нежностью наклонился над ней, там лежал чемодан. Он обошел эту кровать, подошел к другой, наткнулся на ее край. Кровать была пуста. Лео включил настольную лампу. В комнате никого не было. Юдифь? Ее имя невысказанным вопросом застряло в мозгу. Ее не было. Где она могла быть? У Лукаса? Как? Этого никак не могло — Лео выключил лампу и стрелой вылетел из комнаты. Задохнувшись, он стоял перед дверью Трояна. В первом порыве он хотел было распахнуть дверь и ворваться в комнату Трояна. Нет. Стоп. Если Юдифь у Лукаса, это ужасно, но если ее там нет, будет еще ужаснее, если он ворвется в чужую комнату. Он только хотел знать, в чем дело. Он приложил ухо к двери. Были слышны какие-то шорохи. Что за шорохи? Шорохи. Значит, в комнате кто-то был. Лукас. Ну и что? Как узнать, там ли Юдифь? Вот, кажется, скрипнула кровать. Шорохи, которые слышал Лео, были так неопределенны, что-то похожее на шаги, — кажется, они приближались к двери? Не успел в голове Лео мелькнуть этот вопрос, как он уже добежал до своей двери, вбежал в комнату, бросился на кровать.
