- Разве я прошу у вас объяснения?
- Я условился с вашей тетушкой, что проживу дольше. А теперь так внезапно переезжаю. Мне хотелось бы заплатить за несколько дней вперед, чтобы возместить расходы...
- Вы нам ничего не должны, - прервала она меня.
- Вам не трудно будет передать пани Рогульской и пану Шумовскому, что я с сожалением покидаю "Ванду", где мне жилось очень хорошо, и приветствовать их от моего имени?
- Как вам угодно.
Она снова занялась салатом, который готовила к обеду, бросив мне еще через плечо:
- Насколько я помню, вы. заплатили больше, чем следует.
Счет я пришлю вам в комнату. Вы будете обедать?
- Да.
За обедом-искусственная, мучительная атмосфера. Я, Малинский, Козицкая. Она, кажется, не сообщила ему о нашем разговоре. Она сидела насупившись, сердито морща лоб. Я односложно отвечал на пустые вопросы Малинского: "Как дела?", "Ну и как вы переносите жару?". Наконец:
- Правда, в библиотеке вам прохладней.
- Я сегодня не был в библиотеке.
- Как не были? Я сам вас отвез.
Я совершенно забыл об этом. И о том, что утром солгал ему.
Я покраснел. Козицкая отвела глаза от тарелки и устремила на меня слегка презрительный и иронический взгляд. Желая оправдаться, я сказал, что провел утро в ватиканских музеях. После обеда я сложил вещи и постучался к Малинскому. Нужно было с ним проститься. Он всегда был со мной так любезен. Малинский отворил дверь-и не сразу:
- Что случилось? Чем вызван ваш внезапный отъезд?
Теперь он уже знал. Я повторил то, что уже сказал Козицкой.
Но он этим не удовольствовался. Сыпал подряд вопросами; "Что за внезапное решение! Убегаете?" Ну и прежде всего: "Куда?" И разумеется: "Адрес?"
Я не был готов к столь сильной атаке и пробормотал, что в данный момент переезжаю в маленькую гостиницу близ Ватикана, где мне обещали подыскать дешевый пансионат. И следовательно, нет смысла оставлять адрес-ведь это всего на несколько дней.
Как только я где-нибудь прочно устроюсь-позвоню. И так далее и так далее. Но на этом не кончилось. Он пожелал меня подвезти.
Я решительно отказался, сказав, что из гостиницы пришлют за мной машину.
- Не такая уж жалкая ваша гостиница, если рассылает машины за клиентами!
- Я в этом не разбираюсь. Во всяком случае, она дешевая.
Весь этот разговор происходил в дверях. Мне хотелось поскорее его закончить, и я схватил руку Малинского.
- Может, все-таки войдете на минутку?
- Увы. Сейчас за мной приедут. Сердечно вас за все благодарю.
Наконец я вырвался. Теперь еще Козицкая! Тоже необходимая формальность и тоже, хотя и по другим причинам, не предвещающая ничего хорошего. На кухне мне сказали, что я найду Козицкую в комнате тетки. Дверь в эту комнату была приоткрыта, и я заглянул туда. Козицкая сидела на узкой тахте, пододвинутой к окну. Вероятно, она спала на ней, с тех пор как я занял ее комнату. К тахте был придвинут столик. На столике лежали тетрадь и книжка, из которой Козицкая делала какие-то выписки.
Видимо, она что-то изучала. Разумеется! Я кашлянул. Она вздрогнула. А потом встала и подошла к двери.
- Ах, это вы? - сказала она. - Уже уходите? Ну, тогда до свидания!
Сильно, по-мужски, схватив мою руку, так что ладонь вплотную прильнула к ладони, Козицкая несколько раз тряхнула ею.
Подобную перемену по отношению ко мне я приписал влиянию умственного труда, который действовал на нее успокоительно, в отличие от занятий по хозяйству, выводивших ее из равновесия. Я грубо ошибся. Вот что я услышал:
- Поздравляю, вы очень чувствительны. Если я правильно угадала, вас обидели мои вчерашние замечания за ужином.
Надеюсь, что у всех вас в Польше теперь так развито чувство достоинства. В вашем положении это самым лучшим образом свидетельствует в вашу пользу.
Я стремительно вырвал руку.
- Что за чушь! - воскликнул я.
В ответ она с размаху захлопнула дверь. Прощание вышло неудачное. Я вернулся в комнату за чемоданом и без дальнейших промедлений выбежал на улицу. Мне не хотелось, чтобы Малинский вдобавок ко всему еще и убедился в том, что за мной никто не приехал. Стараясь, чтобы меня не увидели из окон пансионата.
я почти впритирку к стенам домов дошел до площади Фьорелли.
где была стоянка такси. До пяти я просидел в какой-то таверне, совсем рядом с тем рестораном, где я обедал на второй день моего пребывания в Риме, после того как передал письмо синьору Кампилли.
Я остановился перед калиткой виллы, мокрый от жары и оттого, что нес чемодан. Я позвонил и, услышав скрип механизма, открывающего калитку, толкнул ее. В дверях появился лакей, который поспешил взять мой чемодан. Кампилли пришел за мной в холл.
- Привет! - воскликнул он. - Пусть тебе хорошо и спокойно живется под нашей крышей.
Затем мы поднялись на второй этаж в предназначенную мне комнату-огромную, высокую, со старомодной большой кроватью. Стены увешаны гравюрами с изображением римских руин и главнейших церквей города. Вид из окон замечательный. Я в восхищении переходил от окна к окну. Из одного я увидел вырисовывающийся в отдалении на фоне неба последний ярус купола собора святого Петра. Из двух окон в другом конце комнаты-целые километры разметавшегося пространства, заполненного холмами, парками и островками домов, стоявших почти вплотную.
- Какая красота! - сказал я. - Восхитительно!
- А тебе не будет здесь одиноко? - спросил Кампилли. - Я чаще всего езжу ночевать в Остию. Что ты будешь делать по вечерам?
- Найду себе занятие! Погуляю по городу, почитаю.
- В таком случае я тебе покажу библиотеку. Она в твоем распоряжении.
Прежде чем проводить меня туда, Кампилли сообщил, что рядом с моей комнатой находится отведенная для меня ванная. Он показал мне ее. Меня удивило, что она такая большая. Кампилли объяснил, что раньше здесь была жилая комната, которую он велел перестроить. Мы спустились вниз, прошли через холл, а затем через гостиную, обитую золотисто-голубой материей, где несколько дней назад синьора Кампилли угощала меня чаем. За этой гостиной была библиотека. В ней царил полумрак. Кампилли поднял жалюзи над одним из окон, и стало немножко светлее. Но еще до этого я успел разглядеть, что библиотека превосходит по размерам гостиную. Она была заставлена высокими палисандровыми застекленными шкафами. Все в них блестело и сверкало: красное дерево, стекло, медная арматура и ключи, позолота переплетов. Так же блестела и сверкала большая витрина, стоявшая в нише между двумя шкафами. В тени оставались лишь портреты, висевшие на стенах. На двух самых больших были изображены мужчины в придворных костюмах. Оказалось, что это отец и дед Кампилли, тоже консисториальные адвокаты, занимавшие, кроме того, какие-то высокие должности в Ватикане.
Отсюда их пышный наряд.
Посредине зала стоял большой стол. И всюду у окон тоже столики и консоли. А на всех них тьма фотографий, вставленных в рамки из красного дерева или серебра. Синьор Кампилли наконец перевел взор с портретов на фотографии, взял одну из них и протянул мне. Это был большой групповой снимоктипичный и традиционный: молодежь и профессора, собравшиеся по случаю какого-то торжества. Этот снимок отличался от других тем, что и преподаватели и учащиеся по большей части были облачены в духовные одежды, то есть в сутаны или в рясы.
- Тысяча девятьсот двадцать седьмой год! "Аполлинаре"! - сказал Кампилли. - Приглядись. На этом снимке есть твой отец.
Что? Нашел?
Он потянулся за лежавшей на столе лупой. Большая, тяжелая, в солидной эбеновой оправе. Но я и без помощи стекла нашел отца. Он стоял в последнем ряду. Прямой, серьезный. Я взял лупу. Маленькая голова стала теперь большой и выразительной, вынырнула из толпы мне навстречу. Я вспомнил в этот момент о телеграмме, которую послал отцу, чтобы успокоить его, и поднес еще ближе к глазам фотографию. Она дрожала, потому что у меня дрожала рука. Я улыбнулся отцу. Напрасно у него такое серьезное выражение лица.
- А это священник де Вое. Узнаешь?
- Он нисколько не изменился! - воскликнул я.
- А вот наш тогдашний ректор Чельсо Травиа, нынешний кардинал и декан Роты. А рядом монсиньор Риге.
- Быть не может! Какой худой!
- Да, он действительно немножко растолстел с тех пор. Что ж, склонность к тучности. Сидячий образ жизни.
Затем Кампилли подвел меня к витрине, стоявшей в нише. Над витриной большая цветная фотография папы с надписьюблагословением для супругов Кампилли. В витрине-раскрытая тетрадь с тщательно выписанным стихотворением. А кроме тетради-молитвенник, карманные часы, перо, несколько карандашей и раскрытый на титульной странице экземпляр "О подражании Христу" Фомы Кимпийского. На середине страницыдарственная надпись. Почерк неразборчивый. Только подписано четко: "Любящий Анджей". И дата: "10 июня 1917".
