— Каким образом вы устроите показ в Токио? — Лицо как скорлупа, вернее, как речная галька, не раскрыть, не пробиться к нутру.
— В «Мицукоси», — сказала она, улыбаясь, хмурясь во все лицо, кожа на лбу пошла мелкими складками, как волны слабого прибоя, когда в тихой панике мечутся под ногами песчаные черви.
— «Мицукоси»?
— Это универмаг.
— Универмаг, — повторил он, как будто покупка пары носков — неслыханное унижение, как будто он не прожил пятнадцать лет в одном доме с магазином, составлявшим его наследство и его ответственность.
Откуда Марлене было знать, что нам грозила проповедь идеалов, вбитых в его задницу Немецким Холостяком? Но ОНА СРАЗУ ЕГО СРЕЗАЛА, раскупорив пятидесятидолларовый «шираз» и разлив его по кофейным чашкам, после чего разъяснила моему брату, который ходил кругами, как лошадь на привязи, что в Японии самые интересные выставки проходят в универмагах. Я недоумевал, как она еще его терпит, но, разумеется, такова ПРИВИЛЕГИЯ гениев — им дозволено быть ЗАКОНЧЕННЫМИ ИДИОТАМИ. Марлена Лейбовиц настаивала и даже вытащила из сумки блокнот с запихнутыми в него большими и малыми листочками, и среди них нашлось приглашение с серебряным обрезом. На карточке с серебряным обрезом значились три важные вещи: во-первых, название универмага «Мицукоси», во-вторых, имя злобного спринцевателя Джексона Поллока[33], но лишь когда обнаружилось также имя НАСЛЕДНОЙ ПРИНЦЕССЫ, брат, наконец, ПЕРЕВЕРНУЛСЯ КВЕРХУ БРЮХОМ.
— Чтоб меня! — буркнул Мясник.
Хотя я в толк не возьму, почему человек, до смерти ненавидящий КОРОЛЕВУ ЕЛИЗАВЕТУ АНГЛИЙСКУЮ приходит в такой раж по поводу японской наследной принцессы, но он уже ВЕСЬ ТРЕПЕТАЛ, КАК НОСОК, НАБИТЫЙ КУЗНЕЧИКАМИ. Разве мне дано разгадать тайны его взбудораженного мозга? Знаю одно: увидев серебряные японские иероглифы на обороте карточки, Мясник полностью проникся идеей «Мицукоси» и уже не менял мнение, даже когда выяснилось, что выставку Джексона Поллока открывала ТЕЛЕЗВЕЗДА.
С того вечера он полюбил всякого рода сырую рыбу, а когда нажрался ТОЛЬКО ЧТО ВЫЛОВЛЕННОГО ТУНЦА, заполучил глиста, вызывающего вздутие, судороги, понос и внезапные движения кишок. Но в ближайшие месяцы нам предстояли и другие приключения.
Вечно Хью, Хью с его стулом и сэндвичем (курица и салат), и нельзя ни отъехать, ни припарковаться, не приняв во внимание его интересы, и так было всегда, с тех пор — для пущей, блядь, точности, — как ему исполнилось двадцать лет, событие, которое он отметил, постаравшись утопить папашу в ванне. Череп Боун крепкий подонок, сильный и скользкий, как старый варан, опрокинул Заторможенного Боуна на спину и, под страшный вой, успел до половины залить его легкие мыльной водой, прежде чем мать взломала дверь топором для щепки лучины. Когда семейную хронику излагает Хью, рассказа об этом событии не дождешься, поскольку он любил папашу до обморока, и мы все разыграли жестокую и громогласную мелодраму в тот день, когда я приехал за ним из Мельбурна. Бедная мама! А ведь была красивой девушкой.
С тех пор мы с Хью срослись, как сиамские, нахуй, близнецы, и не стану загонять себя в депрессию, припоминая разные попытки наладить жизнь, когда я, бесясь от разочарований и злобы вынужден был резать мясо на комбинате Уильяма Энглисса в пригороде Уильямстоуна, а мой брат жестоко страдал, брошенный в запертой машине или в ночной пивнушке, отданный на милость угонщиков, наркоманов, старшеклассников. К тому времени, как я познакомился с Истицей (как она предпочитает называть себя с некоторых пор), Хью уже не соглашался оставаться с посторонними и потому пребывал под моей опекой — не было другого выхода.
Я купил дом в Ист-Райде, когда мои картины поднялись в цене на аукционах, то есть в 1973 году. Галерея Искусств Нового Южного Уэльса наконец удостоила меня ретроспективным показом. Не могу передать, до чего красива была тогда эта улица, еще живы частные предприятия, все это до Жан-Поля, до особняков с бассейнами, до «БМВ». К северу участок шел немного под уклон, сад казался живым и запущенным, в нем прятались нарциссы, помидоры черри опутывала трава, старость изуродовала стволы яблонь, «Рибстон Пиппин», «Лакстон Форчун», сорта, уничтоженные сетями универсамов и тупыми покупателями, худшие вредители, они, чем плодожорка.
Истица была высокого роста, гибкая, словно кошка, а я, двадцативосьмилетний дурында, был тщеславен и глуп, и выходил под вспышки фотокамер под руку с кровожадной тигрицей. Кто бы не позавидовал мне? Великолепная, словно кинозвезда, медового цвета кожа, в генетике ее и геральдике черт ногу сломит, но ее принимали за королеву. С первой ночи мой пропахший хмелем дом пропитали иные запахи — тмин, кардамон, базилик, лук-порей томились в моей видавшей виды сковороде. Стояла жара, сад опьянел от поспевающих плодов и свежесрезанной травы, в скромном уголке моей студии она поставила стол и принялась рисовать миниатюрные образы воображаемых природных предметов, совершенно оригинальные, ни на что не похожие, а потом терпеливо вырезала их в дереве и делала оттиски. Мне нравился масштаб этих творений, их кажущаяся скромность, и я приходил в ярость от того, что ими пренебрегают в погоне за широкомасштабной и хвастливой чушью, какой набит Сидней. Да, я был влюблен и бился за нее, быть может, перегибая палку. Я заставил свою галерею устроить ей выставку, заставил своих поклонников покупать ее вещи. Кто разглядит крошечный изъян в пьедестале прекрасной статуи? Только не я, ваша честь, даже под угрозой смерти.
Конечно, мы ссорились, но человеку, выросшему в доме, где мать каждый вечер прятала двадцать семь ножей, эти ссоры казались любовными покусываниями. Мы яростно спорили, когда ей вздумалось отселить моего брата в сарай, но она звала его Братец Хью, Фра Хью, Братец Бойн, целовала его жирные щеки, так что он краснел. Она готовила чевапи специально для него: говядина, баранина, свинина, чеснок и кайенский перец, а он бродил по дому в своих бесстыдных жалких трусах, и вот уже она вся перепугана и просит меня запирать его на ночь в комнате. Я спрашивал: что, с ума сошла, но мне и в голову не приходило, что она и вправду чокнутая. Она, дескать, боится грабителей, и я подумал — а, так вот в чем дело — и (только не смейтесь!) присобачил изнутри нашей спальни здоровенный паршивый замок.
Теперь мне со всех сторон говорят, мол, с самого начала брак был обречен, это бросалось в глаза, но я трижды в день приходовал ее, и засов казался крошечным прыщиком, человеческим изъяном на идеальной заднице божества. Я не предвидел появление плодожорки, вылупившихся вскоре паразитов.
Когда родился Билли Боун, она устроила милого маленького засранца в нашей спальне, и я был тронут, пока не обнаружил, что она боится, как бы Хью ночью не выломал дверь и не сожрал младенца. Она все время была начеку, по ту сторону задвинутого засова, и, вероятно, мы все так бы и оставались вместе, Истица и я и между нами Билли Боун, почесывающий нам лодыжки грязными мальчишескими ногтями, если б она могла переварить вонь от грязных памперсов, но ее тошнило от запаха кала, так что Билли Боун вскоре перекочевал в детскую под охрану сигнализации. Кто оплатил сигнализацию? Я, разумеется.
Потенциальный каннибал держался на почтительном расстоянии от младенца, словно кошка, когда в доме появляется щенок, — он пристально наблюдал, но оставался сидеть в своем уголке. А мать постоянно пребывала настороже, бодрствовала, когда я умиротворенно храпел ей в ухо. Угадайте, что дальше? Бедного старину Хью скоро застукали. Хитрый старый вомбат пробрался по коридору, вынул батарейки из прибора на двери, но, по-видимому, от слуха матери не утаится ничего. Меня приволокли на место преступления, под вращающиеся игрушки-мобили, которые я с такой любовью привешивал к потолку. И тут, в сумраке, под огромной призрачной стаей орлов, попугаев, розовых какаду, чьи деревянные крылья дремотно вздымались и опадали в благоуханном сиднейском воздухе, передо мной предстала здоровенная сгорбленная фигура Людоеда, склонившаяся над моим сыном.
— Хью!
Он испуганно обернулся с младенцем на руках, и в проблесках ночника мы увидели, что отнюдь не ради вандализма он пробрался в детскую: заделанная пеленка убрана, юный Билли Боун превратился в аккуратный и чистый сверток, словно фунт сосисок и отбивных. Ваш заказ, миссис. Еще что-нибудь желаете?
Истица, надо отдать ей должное, рассмеялась.
И таким образом фра Бойн тут же, без сомнений и отсрочки на ближайшие семь лет преобразился в любимого дядюшку Бойна, няньку, товарища по играм. Когда в Беллингене я увидел его cо щенком, завернутым в пальто, сердце у меня чуть не разорвалось: старый дурень прижимал к себе пса, живого, а потом мертвого, как прежде — моего сына.
Мой сын любил моего брата, а как же иначе? Он рос, гоняясь за ним по траве, уплетая с ним на пару пахнущие анисовым семенем яблоки, плавая в деревянной лодочке по маленькому зеленому пруду. Они оба любили бороться. Еще когда малышу было полгодика, ему больше всего нравилось, чтобы его с силой, почти сердито, покатали взад-вперед. Едва научившись ходить, он свирепым бычком бодал наши ноги и каждый день, едва завидев меня, требовал побороться. Теперь и не поверишь, до какой степени Заторможенный Бойн был счастлив. Словно здоровенный пес, окруженный щенятами, которым разрешается гавкать, царапаться и покусывать. А потому я не сумею объяснить, как произошло то, что в итоге произошло. То ли мальчик не отпустил его вовремя или случайно ухватил дядю за причинное место, но Хью поступил так, как приходилось поступать мне, если я никаким другим способом не мог одолеть брата.
