— Пора, — говорит в шатре Сьюзен. — Хочешь не хочешь, а придется его разрезать. — Она берет нож и втыкает его по рукоятку в центр торта.
— О Господи, — говорит Генри. — По-моему это не самое удачное место. Смотри, ты покривила опору… Позови официанта…
Когда официанты разделываются со свадебным тортом, Генри отворачивается.
— Было бы довольно глупо потратить столько денег и даже его не попробовать, разве нет, дорогой? — спрашивает Сьюзен. — Фотографии все равно есть.
Генри несет Розе кусок торта с несколькими клубничинами в придачу.
— Спасибо, дорогой, — говорит она.
— Спасибо тебе, что пришла, — говорит он, и голос его дрожит.
— Все было очень мило, — отвечает Роза. — Впрочем, вот этот джентльмен заснул.
— Я позову Сьюзен. — Генри удаляется, изнывая в своей свадебной визитке от жары.
— А вот остаться в Англии я никогда не хотела, — задумчиво говорит Роза, принимаясь за торт и клубнику.
В аэропорту за стойкой «зеленых» шаттлов никого и клиентов тоже нет. Эд думает, что попал не туда. Он в дороге уже десять дней. Около стоек других шаттлов народу полно. Эд ждет пятнадцать минут, затем волочет свои сумки к телефону-автомату.
— Марковиц? — окликает его кто-то.
К нему мчится огромная женщина с планшетом в руках.
— Питерстаун? — спрашивает она, задыхаясь. — Христиане и евреи — институт экуменизма?
Эд мрачно кивает.
— Отлично. — Она протискивается за стойку. — Мне надо оформить накладную. Отметьте, что все оплачено.
— Где автобус? — спрашивает Эд.
— Мне надо подогнать его ко входу, — говорит женщина. Она берет его вещи, он идет следом за ней на улицу, где ждет молодой человек, который читает Оригена[69].
— Вы на Питерстаунскую конференцию? — спрашивает его Эд.
— Нет, сэр, я еду в университет святого Петра, буду там преподавать. Меня зовут Пэт Фланаган. — Он полон рвения, что Эда слегка изумляет. Молодой человек с пылом жмет ему руку.
— Вы занимаетесь теологией? — спрашивает Эд.
— Прежде всего философией. — Подъезжает фургон, за рулем которого — та же могучая женщина. — Меня интересует вопрос о demonstration Dei — то есть естественная теология, доказательства бытия Божия, — объясняет Фланаган, когда они садятся в машину.
— Декарт? — уточняет Эд.
— Да-да, именно.
— Я это помню по университету. — Философией Эд никогда не увлекался. — А в чем там была соль? Его доказательство замыкалось само на себе, да?
— Замыкалось? — задумчиво переспросил Фланаган. — Я так этого никогда не рассматривал.
Эд прислоняется к дребезжащему окошку. Приглашение из Питерстауна он принял, потому что гонорар покрывал его поездку и в Институт Гувера[70], и в Беркли, на конференцию по интифаде. Но, проведя в окрестностях Сан-Франциско десять дней и трижды выступив с докладами, он просто не в силах вынести еще одну конференцию. И мечтает поскорее отправиться домой, в округ Колумбия.
Они едут по шоссе мимо кукурузных полей, мимо сверкающих силосных башен, мимо ресторанов «Говард Джонсон»[72] — они все стоят поодаль от дороги, в зелени деревьев. Попадаются и коровы, и Эд, в котором просыпается инстинкт горожанина, едва не кричит: «Смотрите, коровы!» Но, взглянув на Фланагана, сдерживается.
— Когда же мы доедем? — спрашивает он даму за рулем.
— Остановимся где-то в начале второго, — отвечает она.
Значит, через часок, соображает он и пытается вздремнуть.
Наконец они останавливаются на парковке у «Холидей-Инн», и он вслед за дамой выходит из фургона. Она смотрит на него.
— Могу я взять свой багаж? — спрашивает он, перебирая купюры в бумажнике.
— Это еще не Питерстаун, — говорит она. — Мы здесь остановились нужду справить.
— Это где же это мы? — спрашивает Эд Пэта Фланагана в мужском туалете.
— В Сент-Клауде. До Питерстауна еще два с половиной часа, на запад.
Эд вытирает лицо влажным бумажным полотенцем.
— Да, далековато, — признает Пэт. — Но места дивные.
Университет святого Петра расположен на пологом холме над озером. За озером какие-то рощи. Никакого поселения поблизости не наблюдается. Фланаган снова жмет руку Эду и направляется на вершину холма, к огромному зданию в форме креста. А фургон едет по дорожке к озеру. Не видно ни здания института, ни каких-либо жилых построек. Женщина-водитель выгружает багаж Эда, и Эд стоит с чемоданами посреди луга, а перед ним озеро, по которому бежит легкая рябь.
— Погодите! — кричит он, но дверца задвигается, фургон уезжает, и Эд остается один.
Приглядевшись, Эд замечает среди пышной листвы крыши и трубы. Он тащится к озеру: оказывается, институт — это ряд хижин на склоне холма. Всего их больше десятка, с дороги их не видно, стеклянные раздвигающиеся двери обращены к озеру. Из одного домика выходит мужчина — здоровенный, помесь медведя и «бьюика», грудь колесом, плечи широченные, огромный лоснящийся лоб.
— Вы, должно быть, Эд? Вы предпоследний. Остальные приехали утром. Меня зовут Мэтью.
— Мэтью… — Эд ждет фамилии.
— Брат Мэтью. Я выполняю роль связного между университетом и институтом — слежу за тем, чтобы всем вам было удобно. Идемте! Мы поселили вас вон на том краю, в доме ламы.
— В каком смысле «ламы»? — спрашивает Эд.
— Далай-ламы. У нас каждый дом назван в честь какого-нибудь духовного лидера.
— Интересная концепция.
— Десять лет назад мы проводили конкурс на лучший проект, — рассказывает Мэтью, — и это решение нас просто потрясло. Идея жить на земле, в самых скромных условиях и в таком пейзаже! Дома расположены полукругом, что символизирует толерантность и равенство — здесь вообще много символики, а как чудесны эти хижины зимой! Наши стипендиаты живут здесь зимой с семьями, и им очень нравится такое уединение. Ну, вот мы и пришли. Давайте просто постучим, может, ваш сосед на месте. Боб, это мы! Спит, наверное. Давайте-ка занесем ваши чемоданы. Боб Хеммингз — наш пресвитерианин.
— В каком смысле? — спрашивает Эд.
— На конференции.
— А, так у вас собраны образчики всех конфессий?
— Именно! Что ж, устраивайтесь, не буду вам мешать.
— Погодите-ка! — окликает его Эд. — А вы мне ключ не дадите?
— Ключей у нас нет, — говорит Мэтью. — Так проще. Да и все равно замков-то нет. Это одна из особенностей проекта.
Общая комната представляет собой гостиную совмещенную с кухней. За ней расположена ванная, по бокам от которой — двери в спальни. Эд открывает правую дверь, за которой обнаруживает Боба Хеммингза — тот лежит в одних трусах и слушает плеер. Хеммингз вскакивает и снимает наушники.
— Привет! — радостно кричит он. Боб — мужчина ростом за метр восемьдесят, с низким голосом. Эд вдруг понимает, как устал за день от всех этих бурных приветствий. Ему не хватает легкой отстраненности калифорнийских коллег, хмурой почтительности его студентов в Джорджтауне.
— Слушайте, — говорит Эд Бобу, помывшись и переодевшись, — а здесь есть что поесть? Я не обедал.
— Нет, мы едим в университете, — говорит Боб. — Видите, вам на столе оставили карточку в столовую. На ужин столовая открывается в шесть.
— А до поселка дойти можно?
— Я готов. — Долговязый Боб встает. — Но это серьезная прогулка.
— Далеко идти?
— Ну, за час доберемся.
Эд плюхается на диван.
— А никакого магазинчика поблизости нет?
— Я ничего такого не знаю. О, минуточку. Я же прихватил с обеда яблоко. Оно у меня в комнате.
— Это что, тюрьма? — бурчит Эд, разглядывая карточку в столовую.
— Мне здесь нравится, — говорит Боб. — Прошлой зимой я брал отпуск на научную работу и провел его здесь.
— А где вы преподаете? — спрашивает Эд.
— Я священник, а не преподаватель. У меня приход в Сиракьюсе.
— Вот как… А где расписание конференции.
— Я расписания не видел. Мы должны собраться после ужина. Наверное, тогда-то мы все и узнаем.
— Отлично, — говорит Эд. — Просто замечательно.
Отправляется в свою спальню, закрывает за собой дверь.
— Яблоко я вам на столе оставлю, — кричит ему вслед Боб.
— А, да, спасибо! — отвечает Эд.
— Не за что! — нараспев тянет Боб.
В комнате у Эда кровать и стул, а стола нет. Он кладет чемодан на кровать, заглядывает в несессер. Достает зеленый шариковый репеллент от комаров, намазывает руки и шею. Комаров он еще не видел, но его о них предупреждали. Рассказы о здешних комарах он слышал еще в Вашингтоне. А в аэропорту Миннеаполиса в сувенирных ларьках он видел множество футболок и кружек с изображением комара в виде «птицы — символа штата». Эд ложится и тут же засыпает.
