— Ты это серьёзно? — тихо, но встревоженно спросил он.
— Ещё как!
Вовка с минуту помолчал, затем тяжело вздохнул и вымолвил:
— Что я могу тебе сказать? Это не телефонный разговор. Давай отложим его на другой раз, а то у меня сейчас гость.
— Ты там с бабой? — с подозрением спросил я, вспомнив Надин вопрос о том, нет ли у Вовки другой.
— Нет. Это Толян, мой напарник по работе в Сибири, я тебе писал о нем.
— А-а, да-да. Зэк со шрамом на щеке… Он что — решил возвратиться в столицу?
— Да, восстанавливает сейчас прописку. Хочешь — приходи, познакомишься. Очень интересный собеседник.
— Нет, спасибо, — отказался я. — На сегодня, пожалуй, мне уже достаточно собеседований. Потом как-нибудь. У нас еще будет время… — и, положив трубку, я отнес телефон назад в прихожую и с абсолютным спокойствием взялся за экзаменационные билеты.
Где-то за неделю до конца сессии наш новый, выбранный вместо перешедшего на вечернее отделение Жеки, староста группы объявил о формировании студенческого стройотряда, едущего на два месяца в Польшу на строительство обогатительной фабрики. Больших заработков там не обещали, но, во-первых, это была возможность повидать заграницу, а во-вторых, из Польши тогда еще можно было привезти шмотки, которых не было в наших киосках или которые у нас стоили гораздо дороже. Так что я тоже, как и вся наша группа, записался в члены стройотряда и, получив обходной листок, побежал в институтский медпункт получать разрешение на поездку.
И вот тут-то меня поджидала неожиданность, которую, как оказалось, я сам себе и подготовил. Дело в том, что, увиливая от уроков физкультуры, я весь прошедший семестр так убедительно изображал боли в своей раненой ноге, что, увидев меня теперь вознамерившимся работать в стройотряде, наша докторша даже не стала меня осматривать.
— Какой стройотряд с твоей ногой? И не думай! — искренне возмутилась она. — Где-нибудь на строительных лесах или на какой-нибудь лестнице сведёт ногу от боли, так что грохнешься вниз, а я потом за тебя отвечай?
— Да не сведёт, не бойтесь! У меня уже всё прошло, — пытался уверить я, но обладательница заветной печати осталась непреклонной.
— Вчера еще ты не мог пробежать сто метров, а сегодня — уже «всё прошло»? — скептически хмыкнула она. — Нет-нет, голубчик, кирпичи тебе таскать пока рановато, эта нагрузка не для твоей ноги, — и стройотряд уехал в Польшу зарабатывать баксы, а я остался торчать в раскаленной и душной Москве. Но не признаваться же мне было в медпункте, что те самые боли, из-за которых меня на целых полгода освободили от уроков физкультуры, я просто-напросто выдумал?..
— …Ну сйизды до бабуси, чи шо, — видя мою неприкаянность, подсказала как-то за обедом мама. — Отдыхнэш там на прыроди, сходыш с хлопцямы на ставок.
— Лучший отдых — это работа, — отозвался на ее слова отец. — Чем два месяца просто так болтаться, пусть лучше поработает это время на шахте, узнает свою будущую профессию, а заодно и себе на расходы чего-нибудь заработает.
— Та хто його там возьмэ на работу? — махнула рукой мама. — Оны щас сами тикы й знають, шо бастують…
— Ничего, возьмут. Я напишу в свою бывшую бригаду и попрошу Михно принять его на два месяца.
— Думаеш, вин тэбэ ще нэ забув?
— Да не должен бы. Столько водки вместе выпито…
— Ну, делай, як знаеш. Заработать трохы денег було б тоже нэ плохо.
— Я думаю.
Отец и правда в тот же день написал в Донбасс письмо, а через четыре дня (взять билет быстрее не удалось) уехал туда и я.
Последний раз я приезжал к бабушке Лизе года, наверное, три назад, так что смотрел теперь на знакомый городок будто впервые, искренне удивляясь тому, что вот-де живут же каким-то образом и здесь люди, и даже, надо полагать, ощущают себя счастливыми, не замечая, какое здесь всё… ограниченное, что ли, мелкое, провинциальное. Посеревшие от времени дома-хрущёвки в центральной части города, окружённые зелёным от летних садов частным сектором. Клуб «Шахтёр» с четырьмя белёными колоннами у входа. Кафе «Шахтарочка». Гастроном «Шахтёрский». Три угольные шахты с терриконами неподалёку от города да уходящие к горизонту поля с пересекающими их абрикосовыми посадками… Здесь, среди этого пейзажа, прошли мои детские годы, здесь я первый раз в жизни подрался, получил свою первую отметку в школе, впервые дёрнул за косу одноклассницу… Где она сегодня? Небось, уже выскочила замуж да родила пару ребятишек, здесь с этим делом долго не волынят.
— О-о! Привет! Какими судьбами? — увидев меня сходящим с междугороднего автобуса, на котором я приехал из Донецка, подошёл ко мне высокий плечистый парень, в котором я, приглядевшись, не без труда узнал одного из своих давних одноклассников (кажется, я даже сидел с ним во втором классе за одной партой).
— Да вот… Хочу пару месяцев поработать на шахте. Пока у меня каникулы.
— А ты учишься в институте? В каком?
— В Горном. В Москве.
— Ну так какие проблемы? Приходи к нам в бригаду, мы сейчас единственные, у кого есть на шахте заработок, остальные участки простаивают.
— Да не знаю, батя сказал мне идти к бригадиру Михно — он ему по старой дружбе письмо обо мне написал…
— Ха! Так я же как раз у него и работаю. Давай — отдыхай с дороги и приходи…
Мы пожали друг другу руки, а на другой день я уже был на шахте. Иван Иванович Михно сам сходил со мной к директору и объяснил, кто я такой и что мне надо, после чего тот хоть и без особого восторга, но все же подписал мое заявление и, потратив еще неделю на медкомиссию и учебный пункт, я приступил к работе в качестве горнорабочего очистного забоя.
А надо сказать, что Донбасс в те дни бурлил. Бог его знает, как такое могло получиться, но самая уважаемая и денежная в недавние годы профессия всего за несколько лет вдруг оказалась никому не нужной и что самой невероятное — практически неоплачиваемой! Теперь по всем предприятиям угледобывающей отрасли то и дело вспыхивали забастовки, перепачканные угольной пылью горняки собирались на площадях перед зданиями местных администраций и, крича в мегафоны, требовали сначала повышения заработной платы, а в самое последнее время — выплаты уже хотя бы какой, лишь бы вовремя.
Ходил на такие мероприятия и я, словно бы наверстывая этим упущенное в столице. Там, когда всё это политическое брожение только начиналось, я еще ничего в нем не понимал и ни на какие митинги не совался. Даже знаменитый августовский путч 1991-го года прошел мимо меня, так как я в те дни кормил комаров в молодежном спортивном лагере, и ни баррикад, ни танков на московских улицах не видел.
Одно время, помню, втянулся было во все эти страсти отец, начав регулярно ходить на всевозможные митинги и собрания и притаскивать оттуда домой ворохи разных политических воззваний и резолюций, на что мама, горестно качая головой, однажды произнесла: «Ой, дывысь… Домитингуетэсь вы отам, шо позакрывають граныци, диты тоди й до бабуси нэ зможуть сйиздыть…» Увы, именно так всё в действительности и произошло, материнское сердце оказалось в своих предчувствиях мудрее, чем все Глобы и Ванги вместе взятые. И хоть в буквальном смысле слова границу России с Украиной никто не закрыл, поездки туда сделались многим откровенно не по карману.
Именно после участия в одном из шахтерских митингов (не бастующие шахты в знак солидарности с бастующими направляли на такие митинги своих представителей, и обычно в такую группу включали и меня) я написал письмо в Москву Вовке. Меня просто распирало от моей политической активности, а здесь, в городке, поговорить об этом было практически не с кем — во-первых, здесь это уже порядком всем надоело, а во-вторых, я все-таки был «москаль», то есть чужак, и хоть я и ходил тут когда-то с некоторыми в одну школу, а теперь работал в одной бригаде, относились ко мне все равно не как к своему.
Я описал Вовке, какое это потрясающе сильное зрелище — толпа черных от угольной пыли шахтеров на залитой солнечным светом городской площади, гневные речи в мегафон и просто-таки физически ощущаемое напряжение над головами митингующих.
«…Вы сами не понимаете, что вы творите, — прочитал я в его ответном послании. — Ведь то, разлитое над толпой напряжение, которое ты почувствовал на ваших митингах, это не просто сумма эмоциональных состояний всех там присутствующих, но порожденный вами сгусток энергии, которая, если ты помнишь физику, не появляется ниоткуда, а главное — не исчезает никуда. Как это ни печально, но выплеснутая на этих митингах энергия (и тобой, кстати, тоже), сливаясь с такой же энергией, исходящей из Карабаха и других политических заварух нынешнего времени, образует над нашей страной как бы некую тучу, которую я называю энергосферой концентрированного зла. Эта энергосфера, накапливая свою массу до критической, не может в конце концов не пролиться затем на землю какой-нибудь общественно-политической трагедией или ужасной катастрофой. Так что я не ошибусь, если скажу, что в самом скором будущем нас ожидает какое-нибудь массовое несчастье. И когда ты увидишь льющуюся на улицах кровь, то знай, что её первой каплей можно считать те самые гневные речи, которые так воодушевляют тебя, когда ты слышишь их сейчас звучащими в мегафон на ваших митингах», — делал он в конце нелицеприятный для меня вывод.
