— Твое, что ли?
— Нет, — улыбнулся он, — Золотцева.
— А-а, да-да, — припомнил я уже слышанную тогда от Нади фамилию и, чуть погодя, снова спросил: — А ты о своем отце знаешь что-нибудь? Кем он был?
— Почему — был? — встал с места Вовка. — Я же тебе только что всё объяснил, — он зажег газ и поставил на плиту чайник. — Во мне — его кровь, его черты, его гены, значит — зная меня, люди знают и его. Ведь сын и отец — это одно целое…
В восемь часов утра я позвонил от него Наде и сказал, что мы сейчас приедем, а потом мы оделись и вышли на улицу. Володька хотел было поймать тачку, но я сказал, что деньги ему еще ой как понадобятся, и мы пошли к станции метро. Да и какой был смысл платить за мотор, если, что так, что эдак, езды до Надькиного дома было не более получаса?..
Глава двенадцатая
ИСЦЕЛЕНИЕ
Несмотря на утренний час пик, людей в метро было почему-то немного, так что нам даже не пришлось эти тридцать минут стоять на ногах.
— Ну вот, — плюхнувшись на сидение, сказал я. — Можно было даже книжку с собой захватить, почитать в дороге.
— А ты что сейчас читаешь?
— Да начал тут одну — сестра подсунула — роман «Волхв», Фаулза. Говорит, самая модная на сегодня вещь. Про то, как какой-то миллионер захотел попробовать быть Богом. Купил для этого остров, заманил туда молодого учителя и начал выстраивать его судьбу по своей собственной прихоти.
— Да я знаю эту вещь, это примитив, — сказал он. — Быть Богом совсем не так просто, как многие думают. Они ведь любят прежде всего себя, а потому и всё, что делают с другими, беря на себя роль Создателя, делают в своё удовольствие. Вторгаясь в судьбу этого учителя, фаулзовский волхв подменяет естественный мир не просто искусственным, но сконструированным единственно ради своей забавы, чем превращает человека из носителя свободы выбора в безвольную игрушку, марионетку. Истинный же Бог позволить Себе такого не может, Он любит прежде всего каждого из Своих созданий, а не Себя, а потому и не делает в судьбе человека ничего по Своей воле, если того не хочет сам человек. Он даже помощь ему не может оказать, если тот сам о ней не попросит, ведь иначе это будет насилием над его волей.
— Но что ж это за любовь такая, если Он видит, как кто-то страдает, и не поможет ему?
— А ты думаешь, Он при этом не страдает? Он ведь за нас терпит постоянное распятие, причем каждый день. Вот люди просят в молитвах, мол, прости нам грехи те и эти, а при этом даже не знают, что любой из наших грехов Он должен искупить Своей кровью — то есть вновь и вновь взойти ради каждого молящегося на крест…
— Но Он же может взять и за один раз искоренить весь грех. Что ж Он ничего не предпримет, чтобы наказать злодеев и сделать счастливыми всех остальных?
— А чем Он тогда будет отличаться от, скажем, Сталина или Гитлера, которые как раз и пытались осчастливить народы своей собственной волей и по своему собственному пониманию? Всех за один раз — строем, по приказу… А кто такого счастья не хотел, тех — в лагеря и тюрьмы. Ты от Него этого хочешь?..
— Нет, конечно… Хотя, думаю, что Он всё-таки мог бы быть и поближе нашим чаяниям.
— Мог бы, — тихо подтвердил Вовка. — Но тогда Он должен перестать быть Богом и стать просто человеком…
Мы вышли из метро и я довел его до Надиной квартиры. Не знаю, почему, но после позавчерашней ночи мне было как-то неловко показываться ей на глаза. Хоть я так и не решился тогда ни на какие практические действия и так до самого утра и не встал с постеленного мне на кухне дивана, но в душе было такое ощущение, будто все мои ночные мысли были ей каким-то образом известны. Поэтому я позвонил в дверь, передал, так сказать, Иванова из рук в руки и, сославшись на то, что мне необходимо за эти выходные написать сразу три реферата, даже не зайдя в квартиру, удалился.
— Вечером созвонимся! — крикнул я уже с лестницы, неизвестно, к кому конкретно обращаясь, и, сбежав вниз, вышел на улицу.
Была суббота, две пары в институтском расписании занимала сегодня физкультура, от которой я все еще отлынивал, используя справку о ранении ноги, до сдачи рефератов оставался еще тоже почти целый месяц, поэтому, никуда не торопясь, я побрел наугад по первым подворачивающимся улочкам, чувствуя, как замирает сердце от весеннего ветерка да предчувствия каких-то еще неведомых мне событий.
Свернув в один из незнакомых переулков, я вдруг увидел прямо перед собой небольшую церковь и, почувствовав какую-то непонятную усталость от людей, шума и всего окружающего меня мира, решил войти внутрь и хотя бы немного постоять в тишине. Хоть я и знал, что бабуся еще на Украине крестила меня в Православную веру, но в храме до сегодняшнего дня я бывал всего раза два или три, не больше, да и то, говоря откровенно, не ради удовлетворения религиозной потребности, а ради хохмы, забегая в него с друзьями и подружками, чтобы посмешить их какой-нибудь глупой выходкой.
Поэтому в этот раз я заходил в церковь по сути впервые, ничего не понимая ни в происходящем богослужении, ни в устройстве самого храма. Войдя внутрь, я минут десять тихонько постоял возле дверей и, только немного осмотревшись, двинулся вдоль стен, медленно пробираясь среди молящегося народа да ловя некоторые из долетающих до слуха строчек, которые читал перед алтарем по огромной книге молодой священнослужитель:
— …Был болен некто Лазарь из Вифании, из селения, где жили Мария и Марфа, сестра ее… Иисус, услышав то, сказал: эта болезнь не к смерти, но к славе Божией… Тогда Марфа сказала Иисусу: Господи! Если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой; но и теперь знаю, что, если чего Ты попросишь у Бога, даст Тебе Бог… Иисус говорит ей: воскреснет брат твой…
Переведя взгляд с добродушного седобородого святого с поднятой в благословении правой рукой и толстой книгой в левой, я от неожиданности чуть было не вздрогнул. Рядом с ним с церковной стены смотрел прямо на меня с небольшой деревянной иконки Вовка. Я сразу узнал его наполненные слезой и глубинным светом глаза, его разделенную надвое нежную бородку, волнистые светлые волосы до плеч… Ошибиться было невозможно — это был он, оставленный мною два часа назад у Надьки друг.
— …Сказав это, Он воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лице его обвязано было платком, — читал дальше священник.
— Простите, вы не скажете, кто это? — обратившись шепотом к стоявшей рядом женщине в темном платке, указал я на икону.
— Это? — с каким-то чуть ли не изумлением во взгляде посмотрела на меня молящаяся. — Это Иисус Христос, Господь наш.
— Спасибо.
Я повернулся к иконе и еще раз внимательно вгляделся в изображенный лик. И еще раз поразился удивительному сходству иконописного образа с внешностью моего живого друга. Небольшая разница ощущалась только в их возрасте — изображенный на иконе Христос был на несколько лет постарше Вовки, хотя я и не сказал бы, что намного.
— …Тогда многие из иудеев, пришедших к Марии и видевших, что сотворил Иисус, уверовали в Него…
Хор затянул какое-то мелодичное, но заунывное песнопение, и я начал потихоньку выбираться из храма. Выйдя на крыльцо, я неловко, с таким ощущением, что все вокруг смотрят именно на меня, впервые в жизни перекрестился и с каким-то облегчением вышел за церковные ворота.
Возвратившись домой, я сразу же набрал номер телефона Нади, а послушав длинные гудки — номер телефона Иванова, затем без особого аппетита пообедал и улегся с книжкой на диван. И то ли сказалась нарушенная вчера Вовкой ночь, то ли дала себя знать усталость от сегодняшней прогулки, но мое знакомство с Фаулзом окончилось опять тем же самым, что и вчера: так и не перебравшись за пределы первой страницы, я уснул и спал до тех пор, пока меня не разбудила мама, сказав, что меня срочно зовет к телефону какая-то дивчина.
Взяв лежащую рядом с аппаратом трубку, я услышал голос Нади.
— Слушай! — кричала она, не в силах сдержать свои эмоции. — Ты не представляешь, что произошло сегодня в больнице! Он — совершил там чудо!
— Кто — он? — плохо что-нибудь спросонок соображая, переспросил я.
— Ну Володя! Он положил маме руку на голову и сказал: вы здоровы, откройте глаза. И она — открыла!..
В сознании мелькнула мысль, что нечто подобное я где-то сегодня уже слышал, но рыться в сонной памяти не захотелось.
