– За что же мне прощать? – сухо спросила она. – Вы, молодой человек, – обратилась она к нему, словно к мальчишке, – вы, молодой человек, лучше бы помогли помещице.
– Слушаюсь, – слегка поклонился посланец штаба. Следя, как он направляет вниз скудный свет «летучей мыши», я сжал в руке кнутовище и, осторожно откинувшись назад, изготовился нанести решающий удар.
– Allez,[7] – прошипела бачевская барыня, и не успел конец кнута коснуться глаз светившего нам фонариком посланца, как «летучая мышь» со звоном отлетела в сторону; во внезапно наступившем мраке лошади резко дернули, копыта их коснулись твердого грунта шоссе. Бричка накренилась влево, мы с минуту балансировали, повиснув на двух колесах, но следующий удар кнута заставил лошадей рвануть галопом прямиком к мосту.
– Дальше, – смеялась Тетка.
Слыша, как сухо потрескивает гравий под колесами брички, я определил, что мы мчимся по последнему, еще не законченному отрезку дороги, ведущей к мосту. На каком-то очередном ухабе левое большое колесо сильно ударило в крыло экипажа.
– Как бы не треснуло, – предостерег я Тетку. Обернувшись назад – не видно ли мигающего лучика фонаря, – я придержал поводья и перевел лошадей на небыструю рысь.
– Вперед, почему не гонишь? – нервничала бачевская барыня. – Кони же добрые. Еще из старой усадебной конюшни. Удрали, – захихикала она, – не правда ли, мой милый, удрали…
– Ну да, только вот колесо… – развел я руками. Смех Тетки по поводу нашего удавшегося бегства теперь напоминал резкий кашель. Согнувшись, почти касаясь коленями подбородка, она требовала, чтоб я немедленно прибавил ходу. Потом стала допытываться, угодил ли я меж глаз этому посланцу коммунистов, прикидывающемуся делегатом независимой Польши.
– Ах, если б он метко стрелял, если б метко стрелял, – повторяла она вроде бы без всякого смысла, и лишь внимательно взглянув на предмет, который она вытащила из-под сиденья брички, я с ужасом узнал в нем старинный пистолет, обычно висевший на стене гостиной.
– Надеюсь, тетя, вы не собирались из этого стрелять, – осторожно сказал я, придерживая поводья. Мы уже въезжали на мост, и резкий смех Старой Барыни звучал особенно зловеще на фоне мерного глухого перестука конских копыт по не накрепко еще прибитым доскам.
– А почему бы и нет! – неестественно громко воскликнула она. – Ведь с этим Бачевский в отряд пошел. Во время январского восстания[8] у москалей винтовки были, а наши все равно перестреляли их, как уток, из старых двустволок. Как уток, понимаешь?… – повторила она со злостью. – И я из этого вот чужих перестрелять сумею. А то выдумывают нам тут невесть что. Ну, давай поехали…
Я послушно хлестнул коней. Мне уж страшно становилось от этой ночной езды, от этого смеха, скорей похожего на крик. Доски затарахтели громче, и в тот момент, когда мы наконец достигли выступа в конце моста, одна из пегих тяжело осела на передние ноги. На мосту вдруг замигали бледные в предрассветной мгле огоньки фонариков.
– И зачем было так коней гнать? – спросил чей-то незнакомый низкий голос. – И кони добрые… Так ведь о веревку споткнуться недолго.
– Это уж наше дело, – сказал я. Наклонившись, чтоб соскочить с брички, я не заметил едва уловимого движения Тетки, вынувшей из-под сиденья пистолет. Лишь коснувшись ногой земли, равнодушный к ворчанию стоявшего на мосту предводителя, я услышал вдруг тихое бряцание металла и тут же вспомнил о существовании заряженного дробью старого пистолета.
«Спускает курок», – мелькнуло у меня в голове, и в мгновенье ока я схватил Тетку за руку, неподвижно вытянутую в направлении стоявшего на мосту человека.
Курок снова щелкнул, и молчавшая до сих пор помещица разразилась истерическим хохотом.
– Осечка, – прокашляла она, – все-то у нас устарело.
Прежде чем подозрительно наблюдавший за ее действиями человек, – до него, я думаю, только сейчас с опозданием дошло, что мы можем быть при оружии, – прежде чем он успел укрыться за фыркающими лошадьми, пистолет, резким движеньем отброшенный в сторону, описал большую дугу и с шумным всплеском исчез во тьме реки.
– Подай же руку, – набросилась на меня Тетка. И, словно от исступленного смеха тело ее налилось свинцом, она, слезая, тяжело оперлась о мое напрягшееся плечо.
Временами, пытаясь вспомнить все события, предшествовавшие смерти – причины ее и сейчас еще до конца не выяснены – бачевской барыни, я готов поклясться, что случай, благодаря которому «домогавшимся дележа клада» бандитам пришло в голову протянуть веревку в конце надводной части моста, роковым образом предопределил жесточайший финал всех Теткиных жизненных устремлений. Ведь если б не это, «посланцы армии», даже открыв сундук и убедившись, что там и в самом деле нет ничего, кроме пачки полусгнивших бумаг, не стали бы трогать его жалкое содержимое. И тогда я, возможно, да что там, наверняка, сумел бы укрепить в сестре убитого под статуей Флориана Молодого Помещика спасительную для нее уверенность, будто она никогда не была на стороне его убийц.
Впрочем, именно так я и думал, когда, обрадованный осечкой и еле переводя дух от испуга, вел повисшую на моем плече Тетку навстречу главарю банды, все еще подозрительно следившему за нашими движениями. Лишившись моей опоры, бачевская помещица оперлась рукой о шею одной из лошадей и так, медленно поглаживая потную серую шерсть пегой, выслушала резкие упреки суетившегося главаря шайки. Из слов его можно было заключить, что «они напрасно доверились некоей особе, которая, изменив своему долгу, вере и отечеству, пытается контрабандой вывезти национальное достояние».
– Вот именно – национальное, – заключил главарь. – Но мы ожидали такое вероломство. Яблоко от яблони недалеко падает. Там, – он указал на дорогу, где мы оставили «посланца штаба», – у вас еще был шанс свернуть с избранного пути. Но случилось так…
В душе я подивился его актерскому упорству: ведь теперь-то уже незачем было рассчитывать на глупость старой помещицы, которая позволит ему забрать львиную долю выкопанных денег для воображаемой армии. Мог бы обойтись и без этой дурацкой болтовни. Однако удовлетворение от ловко задуманного обмана, видимо, пересиливало в этом человеке ощущение действительности. Он еще верил, что Тетка примет за чистую монету его бредни об армии, о нуждах отечества и о страшной каре, которая ожидает изменников, выдавших сам факт существования возрожденной подпольной армии.
«Похоже, он рассчитывает, что, отупев от его неумолчной болтовни, мы, как он того требует, сохраним все в полнейшей тайне», – подумал я; мне даже приятно было смотреть на этого дурня, предвкушая, как через минуту он убедится в своей, может быть, наигорчайшей в жизни, ошибке.
Главарь, с нетерпеньем подозвав одного из своих товарищей – у того был фонарь, – сам ухватился за ручку ларя. Как я и предвидел, он, видимо, рассчитал, что набитый рублями ларь должен быть тяжелее, и потому уже в том, как он согнулся, было нечто предвещающее жалкий финал этой истории, основанной на примитивной уверенности в несметных кладах Бачевских.
– А ну-ка, поддержи с другой стороны, – крикнул он, пробуя открыть обветшалую крышку сундука.
– Нет, – крикнула Тетка. – Вы не имеете права уничтожать это. Там нечто важное для всех нас…
– Я же сказал, это национальное добро, – самодовольно просопел главарь, открывая крышку. – И никто его не собирается уничтожать, – прибавил он, уже погружая руку в сухие тряпки, которыми прикрыты были сверху бумаги. – Не собирается уничтожать. Все пойдет на восстановление страны. Все, – крикнул он, грозно выпрямившись, чтобы с жадностью схватить торопливо поданный ему фонарь.
И тут наступило то, чего я более всего боялся. Рассказывая в который уж раз изумленному ксендзу весь этот решающий эпизод, я вынужден был признать, что лишь провидение спасло нас от бешенства рывшегося в никчемных бумагах, обалдевшего от неожиданности, главаря.
– Несомненно, дитя мое, божественное провидение, – с готовностью подхватывал ксендз и велел мне снова – вероятно, предполагая возможность вмешательства неба в Теткину жизнь, – со всеми подробностями повторить ему весь ход «этих поразительных событий».
– А что тут, собственно, поразительного, сверхъестественного? – не выдерживал я, и тогда священник принимался разъяснять мне суть обета пресвятой девы, которая «всем вершившим девять причастий по пятницам обещала смерть с миром в душе».
– А ты же сам признаешь, что у помещицы не было мира в душе. Ей еще нужно было время, чтоб исповедаться богу в грехах своих. В особых случаях этого достаточно, – размышлял ксендз. – А вообще-то – необходима исповедь. Но она, я помню, еще девушкой честно отправляла свои пятницы. Значит, ясно, ей полагалось еще несколько часов на молитву.
