— Когда вы улетите, — наконец спросил астронавигатор.
— Через тридцать восемь часов, — смущённо ответил Председатель Комиссии, — иди к Командиру Корабля, забирай у него бортинженера, всех киберроботов и действуй. Отдыхать будешь, когда мы улетим, — кисло, улыбнувшись, он добавил, — Станцию и Блок-Пост после восстановления сдашь Бельковой. Она и будет гарантией того, что решение с Земли придёт быстро. Для дальнего космоса она — стажёр. В любом другом случае мы бы оставили здесь полноценную замену… Мы желаем тебе удачи. Ожидай решения Земли.
Как во сне он освободился от кресла и медленно двинулся из зала Главной Контрольной Машины, где проходило совещание. Когда автомат закрыл за ним дверь перехода, он жалобно со стоном вздохнул, повернулся лицом к стене и замер, упёршись в неё лбом и ладонями рук. Комедо Камень… Командир без Корабля.
До полёта сюда у него был такой же красавец: ДС-4. Несчастья начались семь лет назад, когда его Корабль проходил очередное техническое обслуживание на Луне, прилетел Крокус, и они загуляли… Кончилось тем, что Диспетчер, вместо того, чтобы выдать каждому очередное задание на полёт, отправил обоих капитанов на курсы повышения квалификации. Занятия вёл Умэда — маленький сморщенный старичок с жидкой длинной бородой — теперешний Председатель Контрольной Комиссии.
Комедо Камень сходил два раза на эти курсы и попросился в отпуск на Землю. Неожиданно ему сразу разрешили. Не дожидаясь, когда оформят литеру на полёт, он в тот же день он купил пассажирское место и улетел…
— Вы астронавигатор Комедо Камень? — кто-то положил руку на его плечо.
— Да, — он резко обернулся… И человек (это была женщина) с испугом отпрянула от него.
Несколько секунд они молча разглядывали друг друга: У него было лицо хуже, чем у мертвеца… Как в старинном романе двадцатого века: «У него была голубая кровь, и она просвечивала сквозь кожу, придавая благородный цвет лицу». Тёмно-синие веки с длинными ресницами прикрывали огромные безрадужные зрачки, в которых ничего не отражалось. Прямой тонкий нос и тёмно-фиолетовые губы ещё сильней подчёркивали мертвенный цвет кожи… А его длинные, шикарные каштановые волосы выглядели совершенно нереально, как заблуждение, требующее нежное и красивое личико. Члены Комиссии на его внешность мало обращали внимания, наверно уже ко всему на свете привыкли, но эта женщина… Её откровенный страх, отвращение, растерянность в первые секунды, были ему неприятны.
Она была молодая и очень лёгкая, стройная. Одета в красивый ктро-шон снежно-розового цвета, шелковисто облегавший и обличавший каждую выпуклость её нежного юного тела. На ногах — космические туфельки «с претензией» на четыре пальца от земли. Такая обувь создавала впечатление, что она «витает», то есть ходит, не касаясь, пола. А лицо у неё было какое-то совсем обычное и не выразительное: круглое, брови очень тоненькие, а серые широко расставленные глаза лучились выражением какого-то весёлого удивления, с целью, вероятно, создать образ женщины экстремальной, может, даже восторженной идиотки (наверно такая мода сейчас на Земле). Волосы прямые и гладкие, светло-каштановые, коротко стриженные… Ещё, если, не торопясь её разглядывать, то можно было заметить абсолютно-женский нос и слабо очерченные, не подкрашенные помадой, бледные губы.
Всё это моментально запечатлелось в его сознании с каким-то разочарованием, потому что нечего шикарного, таинственного и волнующего, после стольких лет ожиданий, в этой первой женщине с Земли ему обнаружить не удалось… И ему пришлось отметить, что очень значительную часть в её внешности составляет новенькая куртка астронавигатора с серебреным шитьём 3-го класса.
В его одежде ничего особенного не было: вместо ктро-шона, была одета серая майка и шерстяные, вздувшиеся на коленях подштанники грязно-жёлтого цвета из комплекта СВР-15 (скафандра внешних работ), а вместо космических туфель — прозрачные калоши, причём правая имела розовый оттенок, а левая — жёлтый (вероятно взял из разных комплектов). Весь этот наряд венчала сильно потёртая куртка с облезлым золотым шитьём астронавигатора 1-го класса, со следами недавно споротого с груди (для Комиссии) капитанского знака ДС-4 и кое-как налепленного на тоже место знака Блок-Поста N3.
— Я, стажёр, Ольга Белькова… Капитан Крокус послал за вами. Он ждёт в навигационном отсеке… — с остановками проговорила она.
— Вот и хорошо, что ты меня встретила, — он усмехнулся улыбкой вампира, — веди меня к себе… Ты ведь понимаешь, что в таком виде я не могу показаться Капитану Крокусу… У тебя, наверно, есть тональный крем, губная помада… Короче, ты должна сделать из меня красавчика… — он замолчал, ожидая её реакции на сказанное.
— Можно попробовать… — ответила Белькова. Теперь уже спокойно и с откровенной заботой изучая его лицо. — Идите за мной…
И они направились в сторону жилых отсеков.
Маленькая каюта Бельковой была оборудована кроватью, ингезитовским туалетом и рабочим столиком, Комедо уселся за столик и запустил программу сканирования лица и рук, а когда в «зеркале» появилось изображение и палитра меню, попросил Ольгу раскрасить, та в ручную не стала, а не долго думая заказала стандартный вариант средиземноморского загара, и за время, пока маска приготавливается, предложила ему принять баню, а сама забрала у Комедо кредитную карточку отправилась в магазин за брюками, тапками и рубашкой.
Оставшись один, Комедо связался с рабочим журналом Командира Корабля, сообщил, что карантин закончился и уже можно запускать на Станцию бортинженера, и киберов. Можно паковать мусор в контейнеры. Сообщил, где он сам находится… Ему разрешили отдохнуть и, что через три часа, его будет ждать у себя Крокус. Он разделся и залез в баню, потом, распаренный, вывалился из кабины и упал на кровать, чтобы немножко отдышаться, но уснул.
Когда Камень проснулся, то увидел, что на единственном в этой маленькой каюте стуле, за рабочим столиком сидит Ольга и смотрит на него… Точнее на его член, который колышком торчал, обозначая утро, присутствие в нём духа и отваги, и, конечно, последнее, утреннее сновидение, как восприятие непосредственной данности, но лишь в её поверхностном, а не в глубинном значении… А тут ещё, в подтверждение этого значения, или нелепости, их взгляды первоначально скрестились на головке его члена.
Он стал упорно смотреть на неё, пока она тоже не подняла глаза: теперь их взгляды встретились… В её взгляде не было стыда или удивления, скорее был энтузиазм от вторжения в чужую жизнь, который в этот момент казался ей само собою разумеющимся, ведь всё облегчалось незнанием того, какую аффективную ценность имеет сейчас её поведение и сам поступок, и как они действуют на него. Можно было бы предположить, что однажды, таким же образом, каждый, с кем-то сталкивался, только теперь они столкнулись друг с другом.
Не отрывая взгляда от его глаз, она медленно поднялась со стула и щёлкнула замочком на ктро-шоне. Тихо шелестя, как змеиная кожа, одежда мягко соскользнула на пол.
Вот! Она стояла и показывала ему себя, своё голое, земное, женское тело.
Её расчёт был почти безошибочным: благодаря многочисленным отголоскам аффектов из призрачного мира и воспоминаний только что проснувшегося мужчины, теперь, этот её шаг, её неотрывный взгляд, мягкий свет от её тела — всё слагалось в чрезвычайно утончённые переходы в оттенках и в их восприятии, сейчас создавали ту особую эмоциональную значительность…
Вот она плавно и неумолимо надвигается на него…
Надвигается как страх перед собственными фантазиями, связанными с неотступной тайной, которые могли бы опять-таки вызвать такой поток впечатлений, с которым он наверняка не справиться.
Она включила музыку.
Вот она уже на кровати, расположилась над ним…
Ох, только не это!
Момент овладения мужчиной мучителен… Какая-то музыка. Зачем она её включила? Украсить столь необыкновенное и в то же время откровенное слияние тел? Мелодия слияния земных тел в необитаемой пустоте? У них нет ни одной земной обитаемой мысли, кроме необитаемой, ну слились и слились, всё равно, раз нельзя делать так, как это делают на Земле, нужно сливаться, как две амёбы, а может, один раз не считается, а, сколько слияний считается?
Слабое притяжение, она совсем не давит на него своим телом, совсем мало весит. В протест притяжению возникает эквилибристическая мелодия. Ей предшествует момент огромной выразительности, как будто его бесстыдное желание сопротивляется, не желая уступать наслаждению — и эта выразительность всегда трагична, яростна, даже одинока.
Музыка заполняет космическую пустоту, наполняет её плотью, теперь они уже не две амёбы, а мужчина и женщина, лежат на свежем сене, веточка колет спину, вокруг пиршество плоти: жужжат и лезут в глаза надоедливые мухи, щекочут лапками блестящие жуки, стрекочут кузнечики, пищат и кусают комары, запах мёда, земли, цветов, запах женщины.
