Чтобы не задохнулись дизеля, мы с Григорием большими деревянными лопатами непрерывно отгребали снег от воздухозаборников в машинное отделение, а Великий Охотник стоял на носу и напряжённо всматривался в пургу — там, в снежной круговерти, его собаки бежали вперёд: они разнюхивали и прокладывали для «Прекрасной Маргариты» зимний фарватер.
Но, когда мы уже шли по Парабели, то на одном из крутых поворотов этой самой таинственной в мире реки, свирепый снежный шквал всё-таки подкараулил буксир, он подхватил его и швырнул так безжалостно, что из-под обоих винтов «Прекрасной Маргариты» полетели куски и щепки от могучих деревьев, и мы грохнулись на лес.
Вот тут я увидел собак Великого Охотника. Снежный шквал поднял их так высоко, что они, казалось, растянувшись цепочкой по небу, крались к луне, и прокладывали курс уже не нам, а какому-то сказочному небесному кораблю. Первым шёл Артур, за ним Карл и замыкала цепочку Гера. И тогда Великий Охотник по очереди обнял каждого из нас, горестно посмотрел, на «Прекрасную Маргариту», махнул рукой, надел лыжи и пустился догонять своих собак. И тогда я сказал следующие слова:
Снег засмеялся в бороде Охотника,
А мужчина заплакал.
Его собаки идут по следу.
Только не следы это, а звёзды в небе.
Не говори, что очарование небом слаще
Из-за горечи — оттого, что всех кого ты любишь,
Приходится оставлять на земле.
Я всё ещё глядел в след Великому Охотнику, а Григорий тем временем сходил в каюту и принёс мандолину. И когда, в вой пурги, словно усталый путник, вошёл голос Григория, вместо коня, в поводу, словно горе, ведя за собой прекрасную мелодию, точнее горячую, чудесной чистоты молитву, над тайгой просияло. И спустился к нам с небес ангел: лик его был прекрасен и чист, а взгляд ужасен. Потому что ни одно человеческое сердце не способно вынести взгляда этого, не превратившись в золу или пепел.
И сказал нам ангел такие слова: «Вы, случается, отважны и дерзки. Плохо, что безумны, Зачем вы ополчились на всю вселенную зла и печали? Кто вас уполномочил? Да ещё, вам почему-то жалко, что придётся умереть… Потому то и боитесь, что жадны. Вам жалко всего: даже своих нелепых страстей. Пока вы ещё живы, и на Земле — чувствуете, ощущаете этот лютый мороз, задыхаетесь от силы и ветра, оглохли от воя пурги, и утонули в бездонном море снега, и всё вам — боль и наслажденье, а умрёте ничего не будет. Но в этот раз я возьму одного, а остальные вернутся назад.» И он махнул рукой и неведомая сила подхватила нас вместе с буксиром и в мгновение ока мы оказались на окраинах Колпашева, а пурга сразу стихла.
Николай вышел из рубки, попрощался с нами и пошёл домой. А мы с Григорием глянули друг на друга и сразу поняли, что наступил момент истины.
Что меня в тот момент волновало?
Чего я желал бы?
Меня прежде всего волновало то, чтобы роковая граница, разделяющая две не только различные, но и противоположные фазы жизни, была показана и признана Богом. Тем временем всё в мире говорило, скорее о желании скрыть, стереть эту границу — мёртвые вели себя так, как будто бы они продолжали жить той же самой жизнью, что и до смерти. Не скрою, что не только в мёртвом, но и в живом старце есть волшебная сила, но по сути своей это не жизненная сила, поскольку направлена она не против смерти. Но именно только эти мёртвые и уже умирающие люди имеют определённое превосходство: они обладают некой таинственной силой, аккумулированной ими в течение их жизни, и они могут навязывать свою волю живым.
В тот момент, когда Григорий безмолвно попрощался, и стал медленно удаляться, я посмотрел ему в след и вспомнил, как три года назад гостил у него майские праздники в Комсомольском леспромхозе.
Я хорошо помню то утро первого мая, когда я и Григорий вместе с рабочими леспромхоза стояли в толпе на митинге, посвящённому Маю, Коммунизму, Партии и Солидарности всех трудящихся… Мы плотно стояли на некотором расстоянии от небольшой тесовой трибуны, украшенной кумачом. На трибуне находилось местное начальство: председатель райисполкома, начальник орса, директор леспромхоза и секретарь парткома. Шёл мокрый снег. Звонкоголосая женщина из конторы читала праздничный доклад.
Всё получилось бы чинно и благородно, если бы вдруг не появился бы между трибуной и людьми какой-то облезлый помойный пёс. Он положил на свежий снег чёрную мёртвую руку, и удрал.
Кинулись по следам — посмотреть, откуда он руку принёс… И прибежали на крутой берег Великой Реки. Вешние воды подмыли берег и он отломился от земли, рухнул, обнажив свою ужасную глубину.
Там были не кости, а трупы.
Очень много трупов.
Неизвестно, что было причиной: особенности почвы, или сибирский климат, но тела не сгнили, а мумифицировались. Поэтому хорошо было видно, что это были в основном женщины и дети.
Доложили начальству в область. Из области сразу прислали красноармейцев с винтовками, охранять берег и два самых мощных теплохода. Эти два ОТа встали на якоря поперёк Великой Реки и своими винтами, за сутки смыли полностью весь тот берег. И поплыли мертвецы в Северный Ледовитый Океан.
Это так показалось, или подумалось начальству на первых порах.
Но скоро все поняли, что это не так.
Потому что во всех домах начали сами собой открываться или закрываться двери, туманиться зеркала, прокисать молоко, а по ночам скрипеть половицы. А когда паводок окончился, и Великая Река вернулась в свои берега, то люди увидели и поняли, что мертвецы не хотят покидать эти места.
И тогда живым стало жалко мёртвых.
Люди стали приносить мертвецов в свои дома, чтобы поплакать, помолиться над ними и похоронить по-человечески. Но опять пришли красноармейцы, стали отбирать мертвецов и куда-то увозить, и леса в округе наполнились вурдалаками, а всякие звери, из-за этого, ушли в другие леса.
Вот тогда-то Григорий нашёл в лесу мёртвую женщину и притащил в свой дом. Даже мёртвая, высохшая, чёрная, с пустыми глазницами, с невозможными клочьями рыжих волос на голове — она казалась удивительно красивой. Григорий влюбился в неё, и я понял, что через год или два он уйдёт. Его милосердие к миру, и гордость, закончившиеся как жизнь, как раз в тот момент, когда он влюбился, неизвестно почему, именно на той мёртвой женщине, на такой же, как и все остальные мёртвые женщины. Что-то было невыносимое, неприемлемое в этой неожиданно сконкретизировавшейся любви — почему у него всё наоборот, ведь сначала, всё-таки любят живых, а лишь потом продолжают любить мёртвых.
И остаются между двух огней, между двумя этими казнями, из которых одна — божественная, а другая — безбожная.
Но разве это был повод, чтобы исключить из человеческого сознания мёртвое человечество, удовлетворяясь исключительной действительностью? Может поэтому, с тех пор и у меня изменилось отношение к мёртвым, и к живым. И к бессмертию.
