Он медленно, глядя мне в глаза, начинает вытягивать руки из узлов. Бугаи уже смылись, я один, сестры не в счет. Командую – ей-богу, как в парашном каком сериале:
– Реланиум ему! Четыре, по вене. И два – в задницу, а дальше поглядим.
Подхожу, наваливаюсь, подтягиваю тряпки потуже. Он харкает мне в лицо, попадает на воротник халата.
– Н-ну, пидорас!… Ну, держись… Я тебя достану… ебать буду долго, в кровь… ползать, блядь, будешь, просить, …упрашивать, чтоб я тебе в рот дал, сука…
– Непременно, – приговариваю я в унисон, не прекращая трудиться над путами. – Иначе и быть не может.
– Правильно, – кивает тот, глаза не мигают, смотрят пристально. – Я тебя достану. Разворочу ебало до желудка, пидор ты, уебище сраное, за яйца повешу, поджарю урода…
– Посмотрим, – отзываюсь угрожающе. Я ведь тоже не железный. – Сейчас тебя, дебила, пригасят.
Сестры приносят реланиум, вкалывают, парень рычит, напрягается, но я скрутил его на славу. Он порывается сесть и обнаруживает поразительные способности. Я точно знаю, что ему не вырваться, и все же с испугом слежу, как натягиваются перекрученные жгуты. Впечатление такое, что он, всем законам вопреки, сумеет-таки их разорвать.
– Только не уходите, – упрашивают сестрички.
Угрюмо киваю. Понимаю, что уходить нельзя.
– Позвоните ко мне наверх, предупредите, что я тут.
Они исчезают. Я присаживаюсь на табурет и тут же встаю, возбуждение и ярость не дают расслабиться. Ох, дьявольщина, его не берет реланиум. Будто водой укололи – прежний взгляд, прежние мысли.
– Сиди, сиди, жди, – улыбается он. – Я подожду. Я…
И он продолжает. На протяжении двух с половиной часов я слушаю, что и как он сделает со мной и моим окружением. Я не вчера появился на свет, но узнаю много нового. В какой-то миг не удерживаюсь, подхожу и бью его наотмашь по физиономии. Но ему, естественно, ничуть не больно, удар лишь умножает его силы.
– Ах, гандон! – задыхается спеленутое существо. – Сейчас… сейчас я тебя натяну…
Я проверяю узлы, подтягиваю то в одном месте, то в другом. От собственной беспомощности он приходит в окончательное бешенство, речь делается бессвязным набором матерщины. Бросаю взгляд на часы – где же эти сволочи!
И тут они появляются на пороге: все трое. Я оказываюсь свидетелем удивительной метаморфозы: псих моментально успокаивается. Ему достаточно одного только вида вошедших, хотя во мне их внешность не пробуждает никаких особенных чувств. Впереди – пожилой коренастый доктор, за его спиной – два мирных, добродушных санитара. Соображаю, что в этом-то неистребимом добродушии и прячется самое главное.
– Что же ты разбушевался? – участливо спрашивает один из них, лет сорока, весь в крупных веснушках.
Самоубийца отворачивается.
– А я его знаю, – сообщает мне доктор негромко. – Он у нас уже лежал. Ему было шесть лет, когда он выскочил на дорогу: побежал за мячиком. Попал под грузовик. Через месяц от него отказались родители.
– Молодцы, хорошо связали, – хвалит меня санитар и берется за узлы. – Ну что, поехали? – обращается он к парню. Тот молчит.
Его развязывают, он послушно встает, заводит руки за спину. Тонкой, несерьезной тесемочкой ему связывают кисти. Все – и он в первую очередь – прекрасно понимают, что этого достаточно. Приди ему в голову эту веревочку порвать… я ловлю себя на довольно скотском желании увидеть, что будет в этом случае.
Травматика ведут по коридору, спускают вниз. К машине. Я провожаю и ощущаю себя мелкой трусливой собачонкой, которая торжествует и жалеет лишь о том, что невозможно укусить на прощание. Правда, мячик, за которым побежал некто шестилетний, незнакомый, прочно заседает в голове и время от времени начинает подпрыгивать, покорный толчкам призрачной ладони.
…Рекламная пауза. Дрожащими, между прочим, руками вынимаю папиросу, выхожу на улицу. На всякий случай смотрю наверх: не висит ли кто еще. Усмехаюсь, встряхиваю головой. Вот же паскудство! Ну, будем надеяться, что на сегодня все.
Я в два приема высасываю беломорину и с прищуром взираю на медленно подруливающую машину скорой помощи. Подозрительно интересуюсь:
– Кого привезли?
– Да битое рыло, – отвечают мне.
…Иду к себе наверх. Это, как нетрудно сообразить, происходит уже минут через сорок.
Черт меня дергает замедлить в холле шаг и обратить внимание на нечто в коляске, одетое в куртку и вязаную шапочку до глаз. Стоит себе коляска прямо в центре, продуваемая всеми ветрами, – и пусть стоит. Но я останавливаюсь и внимательно всматриваюсь в наездника. Скрытое сумерками лицо глупо улыбается. Это Ягдашкин. Едреный хобот! Он же пьян.
Нет, не пьян. Сказать, что он пьян – значит, ничего не сказать. Идиотская пасть, неустойчивые глаза. С правого бока весь в грязи: где-то, видно, выпал по дороге. Меж парализованных колен – чекушка с настойкой овса, сорок градусов, почти пустая. Только муть на донышке болтается.
– Блядь, – говорю я в сердцах, не заботясь об ушах гардеробщиков и лифтеров. Я свирепею всерьез, по-настоящему. – Быстро в лифт!
Лифт уж готов, выцветший услужливый Роберт помогает мне вкатить нелюдя в кабину.
– За что мне это? – спрашиваю я неизвестно кого, пока лифт поднимается. – Что это за долбаный профиль работы?
Я лично, своими руками закатываю Ягдашкина в родную палату. Там сидят его побратимы, такие же колясочники. У одних на губах поганые ухмылочки, другие с показной непричастностью отворачиваются. Насквозь их вижу, сук. Жрут все до единого, животные.
– Ползи на кровать! – командую Ягдашкину. – Живо!
– А… че ты… – он выдавливает нечто среднее между хрипом умирающего и отрыжкой.
Сестры заглядывают в палату, осторожно шепчут, что меня снова зовут вниз; вероятно – битое рыло.
– Закиньте его в койку, – бросаю я на ходу и выхожу.
Я снова в приемнике. Батюшки светы! Передо мной раскладывают пять свеженьких, только что оформленных историй – выбирай! Бросаюсь в смотровую: хрюканье, невнятное бухтенье, перегар, кровища. Кажется, что вся окрестная нечисть, привлеченная поздним часом, слетелась сюда, и где-то – сокрытый до поры до времени, но совершенно неизбежный – маячит гвоздь программы, гоголевский Вий. Его доставят глубоко за полночь, его, под шум мертвящего ноябрьского дождя, втолкнут на каталке…
К дьяволам их черепа, я даже не прикоснусь к снимкам. Всем – сотрясение несуществующего мозга.
К полуночи освобождаюсь, плетусь наверх. Лифт уже не работает, на лестнице темно. Между этажами – парочки и группочки, кто-то играет на гитаре. При моем появлении все подтягиваются, подбираются, но занятий своих не оставляют. По всем канонам я должен был бы шугануть всю эту гопоту, и некоторые так и поступают на моем месте, но мне сей беспорядок по барабану. Приближаюсь к пятому, родному, этажу, до меня доносится шум. Я вполне спокоен и готов ко всякому. Материализуюсь в коридоре, вижу страшную картину: извивающееся тело Ягдашкина, уподобившееся тюленю, перемещается с помощью рук в сторону сортира. Неподвижные ноги волочатся по полу. Ягдашкин оглядывается, в зубах – сигарета. Он вздумал покурить, его не высадили в коляску, и он решил по-своему справиться с проблемой. Я пускаюсь в погоню.
Сестры стоят, качают головами. Половина Ягдашкина уже в сортире; я влетаю следом и хватаю его за ремень. Ах, видел бы это безмозглый академик, который возглавлял аттестационную комиссию! Он аттестовывал отделения, начиная с первого этажа, и к пятому уже едва держался на ногах. Ученый муж, распространяя спиртные пары, не только подтвердил нам высшую категорию, но обещал международную, и много чего еще посулил. Ах, евростандарт! Видели бы вы, достопочтенные европейцы, дежурного доктора, который в туалете (а это место вообще не подлежит описанию по причине общей нехватки художественных средств) отлавливает и тащит прочь строптивого инвалида. Вам бы сразу стало ясно, в чем заключается и как проявляется международный статус…
Общими усилиями помещаем Ягдашкина в коляску и везем вниз, в приемник. Там – клетка, изолятор. Тяжелая дверь с зарешеченным оконцем, койка, цементный пол.
Закатываем, запираем, предупреждаем дежурную службу. Те усваивают сказанное без восторга – мало им своих отморозков. С наслаждением вспоминаю, что слово мое – закон, а потому молчу, разворачиваюсь, направляюсь к себе.
Не любят меня в приемнике. Наверное, есть, за что.
В ординаторской запираюсь на ключ, снимаю халат, завариваю чай. Уже почти час ночи, не следовало бы мне чаевничать, самое время разложить на узенькой банкетке запятнанный дезинфицирующими растворами матрац и попытаться уснуть. Обычно я беру с собой какой-нибудь транквилизатор, но сегодня – забыл. Сестры уже спят, мне не хочется их будить и выпрашивать двадцать капель корвалола. Ладно, попробуем без химии. Придвигаю банкетку к письменному столу так, чтобы телефон был точно возле левого уха. Что бы я ни выпил, трубку снимаю по первому же звонку. Это значит – не сон у меня, а неизвестное науке состояние; внутренний таймер неслышно работает, внутренний сторож исправно бодрствует.
