В конце концов я отступаюсь. Стою, передо мною ерзают татуированные ступни, надпись – «они устали». Это уже не ноги, это корни, которые грубо выдернули из сырой земли и, не отряхивая праха, переместили в процедурный кабинет. Тот хоть и не самый стерильный в мире, но тоже не конюшня.
Следует хитрая запись: пункция невозможна по техническим причинам. Звоню, как и боялся, в нейрохирургию, сегодня дежурит семнадцатая больница, из истребительных. Еле дозваниваюсь. Мигом становится ясно, что нейрохирурги не лыком шиты, им мои технические трудности понятны.
– Пропунктировать больного не можете! – рычит трубка.
Приедут. Часа через три. Хорошо, что зима и мостов не разводят. Мужичка уже сняли со стола, налили ему сладкого чайку в железную кружку, дали булки с вареньем. Он вдумчиво кусает, прихлебывает. Всем кланяется, благодарит. Персонал, видя, что дело долгое, проникается к убогому смутной симпатией и подкармливает, как приблудного пса. Кто-то уже порывается застелить ему коечку. Я хожу взад-вперед, мучаясь и казнясь: правильно ли дернул людей? Сейчас приедут, глянут на снимок и ничего не скажут, только посмотрят…
Когда приезжают, все примерно так и происходят, только быстрее. На снимок смотрят, на меня – нет, вообще. Мужичка хватают под микитки, волокут обратно, на стол. Нейрохирург приближается к нему, поигрывая шприцем и улыбаясь в добрые усы.
– Так, дядя, если будешь рыпаться – мы тебя усыпим!
Проклятый бомж с готовностью кивает. Понятное дело – он протрезвел, и все пойдет гладко, но залетные считают иначе, они по-другому оценивают ситуацию. Дескать, приехали профессионалы – и все технические трудности разрешились. Ну, Бог им судья. Впрочем, они свое дело действительно знают. Как только мужичок забирается на стол, нейрохирург, бросив беглый взгляд на «усталые ноги», с любопытством спрашивает:
– Давно от Хозяина?
То есть вопросов вроде тех, что был ли там вообще, не возникает.
– Четыре месяца как, – радостно отзывается мужичок.
Нейрохирург одним ударом вгоняет иглу, высасывает кровь.
– Ну все, – говорит он мне. – У больного – перелом основания черепа, в операции не нуждается, мы его с собой не берем, может лежать в условиях терапевтического отделения.
Вот и приехали.
Я мчусь к конторке, подсаживаюсь, вкрадчиво шепчу:
– Не берете – ладно. Только напишите – хирургического. Не надо терапевтического!
Потому что терапевтическое – это мое, нервное, как я и боялся.
– Формально же это травма, – шепчу я дальше. – Зачем же на терапию?
Доктор весело скалится, качает головой, зачеркивает «терапевтического» и выводит: «хирургического». Встает, свистит коллегам, и все, не прощаясь, растворяются в зимней сказке. Ржут далекие кони, в небо взмывают волшебные сани, украшенные красным крестом.
Я перевожу дыхание. Значит, со снимком все в порядке, перелом основания черепа на нем не рассмотреть. Звал на одно, а нашли другое. Ну, все равно кругом прав. Теперь мелочи. Сажусь на телефон, зову хирургов, наших. Я уже знаю, какие у них будут лица.
Тем временем мужичок выходит из мойки, где его обработали из шланга. Одежду забрали в прожарку, и он, распаренный, завернут в три байковых одеяла. В мокрой бороде сверкают мутные капли. Он снова попивает чаек и расположен к беседам.
– За что сидел-то? – спрашиваю я по-житейски: мол, чего там.
– Убил я, – серьезно говорит мужичок. – Семнадцать годков отсидел. Сначала дали десять, а как убежал, так поймали и еще накинули.
– Кого же ты убил?
– Я слабый был, – вздыхает бородач. Он чавкает булкой, крошки аккуратно подбирает в ладонь. Сломанное основание черепа его не слишком тревожит. – Робкий очень. Девушка у меня была, а за ней два брата ходили. Вот они ее и обидели. Обидели, понятно? Жаль мне ее стало, а самому так еще обиднее, чем ей. Я на них: за что? И такой был пугливый, так их боялся, что одного сразу убил, а второго – погодя, когда догнал. Вот сюда ему засадил, – мужичок изгибается и заводит руку себе под лопатку.
– Бывает, – говорю. А что мне еще сказать? Было же. Если было.
– Ага, – дышит мужичок и смотрит в кружку. – А у тебя выпить нет?
– Нет.
– Ну, Христос с ним.
…Приходят хирурги. Люди непричемные, крайние – что ж, такая у них судьба. Надо же кому-то быть крайним.
– Вот, – я показываю им сначала запись, потом больного.
Хирургов учить не надо, они народ понятливый. Старший только в глаза мне посмотрел, да головой покачал, но сам-то понимает, что уже не отвертишься.
– Привозите, – соглашается он с безразличным вздохом.
Институт большой, в нем корпусов с десяток; дежурная хирургия – на другом конце, в полукилометре от нас. Минус много градусов. Никто, никого, никуда и ни за что везти не собирается.
– Ваш же больной, – говорит мне сестра. – Вы же его принимали. Вы и везите.
Мне выкатывают шаткое креслице, дают одеял. Бомжа укутывают. Голова у него еще не высохла, и ее обматывают полотенцами. У меня ни куртки, ни шапки, идти за ними далеко, а я настолько зол, что холод и зной мне нипочем. С природой и Господом Богом я думаю посчитаться позднее.
И вот пейзаж, заколдованный мир. Ночь, звезда говорит со звездою. Окна темны, людей не видно, сквозь решетки люков дышит горячим паром преисподняя. Похрустывая снежком, качу кресло, и мне кажется, что в мире нет никого, кроме нас, двух мелких припозднившихся муравейчиков. Улица, больничная аптека, холодный фонарь. Ух ты, даже канал есть – вот она, речка Карповка, совсем замерзла. Бомж что-то тихо бубнит, прощая и принимая звезды, небо, месяц, кресло и меня – за спиной не видного, но добродетельного, потому что везу.
…Утром, на пятиминутке, докладываю о событиях вверенных мне суток. Моя тактика встречает полное понимание и одобрение.
Еще через день, пробегая мимо хирургии, захожу справиться.
– Который? – морщат лоб. – Ах, тот! Да он сбежал, еще до обхода. С утречка. Как только ему одежду вернули из прожарки. А он вам кто?
– Товарищ по несчастью, – я разворачиваюсь и выхожу. Иду по делам. Какие-то у меня тогда были дела – сейчас и не вспомнить, какие.
декабрь 2000
