— Почему вы так поступили?
— Я потребовала только то, что нам причитается, не более того.
— Разве мы не уговорились о цене?
— Мы сделали все, что следовало сделать, и даже более того, — отрезала хозяйка крайне деловым тоном.
Только за порогом дома, под холодным солнцем, я ощутила, чем были для меня дни, что провела я в семье еврея, сделавшего обрезание моему сыну. Я очень сожалела, что мы расстались таким образом. Нет в мире прикосновения, которое не оставило бы царапины, мне хотелось вернуться и попросить у них прощения, но я почему-то этого не сделала. Теперь же, вспоминая ту женщину, я точно знаю, что не была она ни плохой, ни жадной. Горько жилось ей на свете — ее бесплодие взывало из самых глубин ее естества.
Я стояла посреди деревенской площади, не зная, в какую сторону направиться. Если бы не драгоценности, оставленные мне Генни, кто знает, куда бы занесла меня судьба. Биньямин, укутанный в два куска меха, спокойно спал. Его мирный сон придал мне сил, и я готова была отправиться пешком.
— Куда? — пожилой крестьянин остановил рядом со мной свои сани.
Я назвала ему соседнюю деревню.
— Садись.
— Сколько с меня?
— Ничего не надо.
Спустя час он спросил:
— Откуда ты? Я ответила.
— Но ты не похожа на деревенскую.
— А откуда же я?
— Не знаю.
— Из деревни я, батько, с пастбища.
Напевность, некогда звучавшая в языке моей матери, всплыла сама собой.
— Есть что-то в твоем голосе…
— Что, батько?
— Как-то иначе звучит он.
— Не понимаю.
— А что ты здесь делала? — допытывался он.
— Родню навещала, — солгала я.
— Своей дочке я бы не позволил одной отправиться в дорогу.
— Почему?
— Дорога портит человека. В дороге прилипают к нему чужие слова, чужие движения. Нам, русинам, ведено свыше сохранить себя. А евреи все разрушают. Теперь они портят наших девушек. Нельзя работать у евреев. Евреи разлагают души…
Соскочив с саней на деревенской площади, я рада была избавиться и от возницы, и от его поучений.
Снег расстаял, и ясное солнце стояло в небе.
На сердце у меня все еще оставался неприятный осадок от прощального разговора с женой того еврея, что сделал обрезание моему сыну. Если бы не эта «царапина», с любовью хранила бы я в душе образ той женщины. Но теперь на нем лежала тень: я не могла вычеркнуть из памяти ее последний взгляд — тот взгляд, что бросила она на меня при расставании.
Однако это воспоминание недолго омрачало мое настроение. Я вдруг заметила, что нахожусь на улице, где живут евреи, и над ней плывут чудесные запахи…
Оказывается, близится еврейская Пасха — Песах. Тот, кто бывал в еврейском доме на Песах, не забудет этого никогда. Праздничная церемония занимает почти три недели. Две недели — подготовка к празднику, неделя — сам праздник и его завершение. Все определено четко, ничего лишнего. Всего несколько лет жила я у Розы, но праздники вошли в мою плоть и кровь, словно выжженные огнем. Ныне в воздухе нет тех запахов, и эта его чистота вызывает у меня удушье. Ныне нет в окружающем меня мире евреев, и я — единственная — тайком воскрешаю память об их праздниках в своей тетради. Если бы не мир грядущий, в жизни стариков не было бы никакого смысла Но я забежала вперед…
Я — в Жадове. Базарный день, и все собираются на площади.
В преддверии праздника Песах белят хаты. Низкие, вросшие в землю, всю зиму утопавшие в грязи, сейчас они тянутся к солнцу, словно распрямляясь во весь свой рост и отливая белизной с синью. «Из глубин я воззвал к тебе, Господи», — сказано в Книге Книг. Тот, кто видел эти приземистые хатки, возносящиеся над грязью, в которой они утопают, поймет этот стих буквально.
Я стояла, прикованная к месту, и вдруг ощутила, как со всей силой охватывает меня, казалось бы, позабытое желание. Вот уже более двух месяцев не подносила я стопки ко рту. Мигом выпиваю я пару стопок крепкого зелья и сразу же ухожу из корчмы, чтобы Биньямин мой не привык к этим запахам и языку крестьян. Ведь в корчме человек делает все, что ему заблагорассудится: здесь нет «дозволено» и «запрещено». Я поклялась, что ради Биньямина буду держаться подальше от питейных заведений. Я хочу воспитать его в спокойной, чистой обстановке. Лицо у Биньямина — ясное, открытое, и глаза его лучатся светом. Когда он открывает их — ясные, огромные, на губах его появляется улыбка. Три раза в день я кормлю его грудью, и эти минуты нашей близости наполняют меня счастьем.
Я сняла комнату в еврейской семье. Все обычаи и предписания праздника Песах евреи исполняют неукоснительно, но без поспешности — с той вдумчивой осторожностью, которая ведет к постепенному очищению.
Я заплатила деньги вперед и получила каморку под самой крышей.
Странным было мое положение в этих местах. Русины чувcтвовали во мне что-то чуждое им. Лицо мое не изменилось, но некоторые мои движения и, пожалуй, произношение отдельных слов — стали совсем иными. Евреям ситуация казалась более понятной: я служила в еврейских домах, говорю на хорошем идише, разбираюсь в религиозных правилах и обычаях — посему меня следует опасаться. Евреи осторожны, и особенно осторожны они с женщинами, служившими в еврейских домах.
— Сколько лет ты работала у евреев? — расспрашивала меня хозяйка дома.
— Многие годы.
— У тех, кто соблюдал еврейские обряды?
— И у таких тоже.
— А почему ты не возвращаешься к себе в село?
Я привычна к подобным вопросам. Ведь всякая служанка подозревается в воровстве, доносительстве; в ее присутствии не говорят открыто. Но что поделаешь — я знаю и тайный их язык, и это меня забавляет. Не раз хотелось мне открыть им: «Да ведь я понимаю каждое слово, каждую фразу, каждый намек. Нечего вам бояться, я не украду и не донесу. Я хочу лишь иметь прибежище…»
Мне кажется, они уже сожалеют, что сдали мне эту каморку на чердаке… Я редко спускаюсь вниз: один-два раза в день, не более. Но хозяин то и дело выговаривает своей жене:
— Где же мне уединиться в праздник? Где мне открыть книгу? Ведь все углы заняты. И непросто будет избавиться от этой чужачки…
— Что же мне делать? — оправдывается женщина. — Ведь она заплатила вперед. Довольно приличную сумму.
Но хозяин не успокаивается: он требует от жены обещания, что впредь она никому не станет сдавать эту каморку.
А пока — у меня широкий вид из окна. Прямо передо мной — низкие еврейские дома, маленькие лавочки, в том числе — портного и сапожника. В дождливые дни, когда небо темнеет рано, все вокруг кажется огромным серым болотом, но когда светит солнце — все преображается, и приготовления к празднику идут полным ходом.
Я очень рада, что в этих предпраздничных треволнениях Биньямин — вместе со мной. Я отчетливо помню, как мой. возлюбленный Биньямин собирал крошки квасного хлеба в вечер накануне праздника, мне слышатся благословения, произносимые им при свете свечи. Окончательное уничтожение квасного происходило на следующее утро, и в сожжении его остатков не было никакой особой торжественности, но мне казалось, что великая тайна сокрыта в этом спокойном действии.
Хозяин дома не перестает ворчать:
— Зачем ты впустила в дом чужого человека накануне праздника Песах? — грызет он свою жену. — Я видел, как она крутилась на кухне. Даже не представляю, как смогу я провести пасхальную трапезу — Седер. Будто мало мне иноверцев за стенами нашего дома, теперь они — в моем доме.
Жена его больше не вступает с ним в пререкания. Но в конце концов произносит:
— Что же я могу теперь сделать? Ошиблась…
Тяжко мне слышать эти четко доносящиеся голоса, однако я не сержусь. Я хорошо знаю евреев. На протяжении всего года жизнь их тяжела. Но в праздник хоть на краткий миг еврею хочется побыть с самим собой и со своей Книгой. Чтобы сделать свое пребывание в доме менее заметным, я утром, тотчас же после кормления, ухожу побродить по деревенским улицам. День ото дня приготовления к Песаху набирают силу. Только евреи охвачены такой тревогой накануне праздников. Если смотреть на рынок издали, они кажутся маленькими человечками, передающими из рук в руки крошечные кирпичики, чтобы те были мгновенно доставлены на строительные леса, окружающие высокую стену, и там без промедления уложены в поднимающуюся кладку. Только в самый-самый последний день прекращается суматоха, и какой-то покой вдруг опускается на эти улицы, погружая их в умиротворенную тишину.
Наступает праздник. В своей чердачной каморке я открыла дверь, ведущую вниз, чтобы Биньямин смог услышать читаемое во время трапезы сказание об Исходе евреев из Египта. Известно, что младенец учится уже в утробе матери, тем более — после того, как он уже появился на свет. Очень важно, чтобы впитал он уже в младенчестве эти мелодии. Я помню Биньямина, моего возлюбленного, когда сидел он во главе стола в праздник Песах. В этой торжественной трапезе — Седере — не было ничего лишнего и нарочитого. Я и сегодня могу различить голоса и знаю: вот преломляют опреснок — мацу, а вот вкушают листик салата, предварительно окунув его в соленую воду, а теперь — горькую зелень, обмакнув ее в смесь из яблок, вина и тертых орехов. Я очень рада, что мой Биньямин впитывает в себя эти звуки, не видя, что там происходит. Придет день — меня уже тогда не будет на свете — он скажет: «Всемогущий Боже! Где же я слышал эти звуки? Ведь они мне так знакомы!»
