Ира была высокой и худенькой, с мальчишеской стрижкой, в макияже и дерзком мини. Но сейчас перед нами стояла… попадья, настоящая православная матушка, толстенькая, приземистая, с косой, обернутой вокруг головы, и повязанной пестрым платком, корнями, видимо, откуда-то из Малороссии, уверенная в себе, смешливая и лукавая, в возрасте женской зрелости и благословенная неоднократным материнством. Хозяйка и заступница целого мира, заключенного для нее в пространстве домашнего очага, его самодержица, строгая, но справедливая. Угрозы Балды всколыхнули ее тишайшее царство, нарушили покой его главы – батюшки, которой «вращает» она, терпеливая «шея». То есть явно покусились на самые основы мироздания. И в том, как она присела к столу, налегая на столешницу немаленькой грудью, как уставила на локотки округлые руки с ямочками, как завела разговор с лукавой и мудрой улыбкой: «Попадья говорит: «Знаю средство, как отдалить от нас такое бедство»… – сказались и ее глубинное женское терпение, и житейское бесстрашие, упорство и преданность культу семьи – а значит, культу ее властителя в своем крепком хозяйстве.
И сразу стало видно, что, не будь ее, – не тягаться бы попу со своим работником. И столкнулись лоб в лоб, как борцы на ринге, Балда, человек из народа, с его умением, хитростью и смекалкой, и она – попова жена – дюжинная русская женщина, та самая шея, на коей испокон веку держится вся власть Российского государства. И кто и как победит, и победит ли – не сразу и скажешь…
Вот так и играла талантливая девочка – и репетиции, и спектакль. На практике открыв для меня простую истину, что настоящий актер и есть наблюдатель жизни, психолог, врачующий Словом, преданный не себе, своей внешности, таланту и Успеху, – а людям, богатству их внутреннего мира, россыпи их судеб, и что тысячу раз прав был мальчик Миша Лермонтов, выразив в «Герое нашего времени» простую и непонятную для меня в детстве мысль: «История души человеческой едва ли не интереснее и не важнее истории целого государства…»
Уйдя из библиотеки, с Иришей я, к сожалению, более не общалась. Почему-то не сильно и хотелось. Не знаю, была ли то модная сейчас «белая зависть» или самая черная, но на том спектакле мне, не придававшей значения ни деньгам, ни шмоткам, ни цацкам, тем более должности человека, довелось впервые, остро и горько, позавидовать самому ценному, как тогда казалось, в жизни – внутреннему содержанию человека, таланту и жизненному устремлению, четкому и чистому, словно с карты небесного навигатора…
И уже я сама, серая мышка, нелюбимая некрасивая падчерица, доселе не замеченная в особой усидчивости и терпении, – вдруг и бесповоротно ушла из дома. Переехала на время к злобной тетке, целый год, терпя скандалы по поводу дележки жилплощади, запиралась чуть ли не на всю ночь в ванной и – учила, учила, учила… Вгрызалась в историю литературы, уходила от действительности в зыбкий и певучий мир стихотворцев Серебряного века, отрабатывала дикцию на жемчужных строчках Гумилева, Ахматовой, раннего Блока… Сама поступила на филфак пединститута и уже к третьему курсу попала на телевидение в составе институтской команды КВН. Точно так, как в моих же стишатах: «Тот сердится, что я не вижу цели; Другой – что мне не жаль пустого дня; И все бы, разумеется, хотели; Достоинствами наделить меня! Чтоб стала я и собранной, и строгой, И попусту не тратила бы дни; И непременно шла бы той дорогой, Какую в жизни выбрали они; Но меж других, уверенных и строгих, Есть племя несговорчивых – как я; И каждому даны свои дороги, Своя мечта и молодость – своя; И потому – я больше не исправлюсь; Я уступаю солнечной весне; А там, в конце, мой поздний кроткий Август – Другим расскажет сказку – обо мне»…
Ах, каким тревожным, каким беззащитным видится – отсюда – мое начало…».
Вторая моя ночь без сна, ночь в уже не первом моем вонючем и промозглом милицейском обезьяннике, наедине с летящими тетрадными строчками, промелькнула, на счастье, почти незаметно. А под утро, когда уже менялся дежурный, а в мой обезьянник доставили-таки следующего «постояльца», вернее, «сидельца» – хамоватого чернявого вора-барсеточника – и пришлось прятать общую тетрадь в надежное место…
И тут я вдруг вспомнил одно обстоятельство, обстоятельство моего задержания – настолько неожиданное и страшное, что я прямо привскочил на жесткой грязной лавке. И на некоторое время выпал из жизни. Машинально отвечал на вопросы дежурного, пожимал руку подскочившему Ерохе и успокаивал приехавшую с ним Сурову. Машинально полностью доверил свои дела привезенному ими адвокату. Наконец, все формальности утрясли, добропорядочность мою заверили, и даже мое появление в незапертом кабинете ухитрились объяснить…
Когда подоспел протокол осмотра места происшествия и выяснилось, что из кабинета ничего не пропало, что бесценные истории болезни VIP-пациентов никто не потревожил, а Колосова, видимо, приглашала Вениамина Сергеевича в свой кабинет по каким-то чисто личным мотивам, осталось только пожать всем руки и солидно покинуть дежурку на машине Ерохи, под охраной бдительного юриста и непробиваемой Марины Марковны. Правда, на время следствия пришлось дать подписку о невыезде.
И все это время я отсутствовал, меня уже не было с ними. Я вновь и вновь прокручивал в голове, как в замедленной съемке: вот мы спускаемся к центральному входу больницы – я и милицейские чины. Вот от нашей процессии по одному отсеиваются любопытные медики; вот прощается с нами, со мной и отдельно с Копыловым, растерянный и расстроенный доктор Сальников. Вот мы проходим по крыльцу по направлению к зарешеченной машине. Стоп! А тут, уже садясь в эту самую машину, я почему-то вскидываю голову и ищу глазами окно кабинета Колосовой. И ничуть не сомневаюсь, что именно это окно тихонько открывается нам вслед. И, облокотившись на подоконник, прямо в глаза мне смотрит старая женщина – а, может, и не женщина, – смотрит на меня, пронзая немыслимым ужасом своих черт, своего бесполого, ватного и неживого лица. Прямо в глаза смотрит, своими безумными и хитрыми, в красных белках, глазами. И кокетливо ухмыляется черным провалом щербатого рта… Меня заталкивают в машину, захлопывается дверь. И я слышу, как стучат створки окна наверху, а звуки – смех? рыданье? какое-то слово?
Водитель дает по газам, я со всей силы врезаюсь головой в потолок и проваливаюсь в благословенное забытье…
Венька устало курил у входа в ментовку, дожидаясь меня – с сопровождением. Марина Марковна не могла сдержать эмоций:
– Считай, отделались малой кровью! Кирилл Андреич, к вам прямо липнут запутанные истории! За каким, простите, чертом вы поперлись в эту чертову больницу, к этой чертовой врачихе в чертову дыру?
Только тут Мариша, вся красная, прикусила-таки язычок: к лицу ли редактору известной столичной газеты столь «непарламентские» выражения!
Мариша растерянно замолчала и пошла к выходу, и передо мной оказался затерянный в ее тени, нестарый еще мужчина в штатском, который спокойно протянул мне руку. В ступоре я не сразу вспомнил, где видел это благожелательное лицо – открытое и простое, без частых в профессии фарисейства, хитрости и бабства…
Ну, как же! Гончаров. Павел Геннадьевич! Кто знает, как бы сложилось без него расследование гибели нашего редакционного кореша Дениса Забродина – сложилось бы в первую очередь для меня, искателя запутанных историй. И что характерно – в основном на всем известное место!
Несколько минут мы помолчали – представляться друг другу нам не было надобности. Так вот кого притащила Мариша помочь моему вызволению! Значит, дело не такое простое, как думал я вначале…
Тем временем мы благополучно вышли из РУВД, и на воздухе все почувствовали облегчение – и взаимную симпатию. Мы нежно обнялись с Маришей, обменялись рукопожатием с Вэном и с Гончаровым, договорившись о встрече назавтра. Марише я подтвердил намерение впрячься в эту «запутанную историю» и сделать наше издание самым читаемым следопытом неприкрашенных судеб!
Меня как пострадавшую сторону заботливо подбросили до моей родной Нагорной. Засим, как говорится, я не без удовольствия распрощался – и с Гончаровым, и с Маришей, и даже с верным Вэном, чувствуя настоятельную необходимость побыть одному.
И небольшая, уютная Тульская улица на несколько часов укрыла меня на седьмом этаже белой башни, позволяя привести в порядок и мысли, и чувства, и даже самые немаловажные детали: несвежие носки и рубашку, пропахшие ментовкой мятые брюки и, наконец, двухдневную щетину на подбородке.
А вот мысли – мысли мне привести в порядок, собственно, так и не удалось. Стоя под душем, я точно смывал с себя липкий и «пленчатый», как выражалась в нашем детстве Майка Миленина, взгляд из окна больницы. Несколько раз поменял холодную на горячую воду, насухо растерся и переоделся в чистое. Уже смеркалось, и не было сил идти в магазин, так что я механически подошел к холодильнику, заставляя себя перекусить перед желанной «соточкой» и не менее желанным сном. Усталость навалилась так неукротимо, что даже достать из холодильника застрявший там кусок пиццы я смог только после той самой «сотки» – из барной заначки. Стало чуть-чуть полегче, пицца уже грелась на плите – я был в двух шагах от неплохого ужина. Ах, други, и все еще могло (хоть и с трудом) пойти к благополучному завершению. В конце концов – что, собственно, случилось? Ну, известная дива – ведь дивами ни я, ни «Новости М» не интересуемся. Ну, пациентка Венича – у Венича (для меня) есть всего два главных пациента! Ну, больница, ну, тетрадь, ну, лицо за окном… Обычные светские сплетни плюс расстроенное воображение. Правда, гибель людей – это уже не сплетни. Но и тут могла иметь место трагическая случайность…
