Она встала и пересела ко мне; весла плыли по воде, словно вдруг оказались ненужными; лодка попала в водоворот и медленно кружилась вокруг собственной оси: старый вальс дрейфующих челнов.
— Лора, я хотел бы умереть прежде, чем умру плохо…
— Пикассо…
— Да оставьте вы меня все с вашим Пикассо и Пабло Казальсом, им было на тридцать лет больше, чем мне, а в этом возрасте легче умереть стариком. И потом, кто говорит о смерти? Я тебе говорю о том, как умереть, а это к смерти не имеет никакого отношения!
Я чувствовал у себя на лбу капли холодного пота, и вовсе не от усилий. Я чувствовал, как меня медленно уносит течением, и знал, в каком направлении, и это была совсем не Луара.
Я не заметил, как он появился. Должно быть, беззвучно запрыгнул на борт, с силой и ловкостью, известными тем, кто посещает арены Андалусии. Он берется за весла, и его движения одновременно легки и размашисты; он не спускает с меня глаз, ожидая приказа. Ни следа высокомерия, еще меньше панибратства: я бы этого не потерпел и тотчас же убрал его куда подальше. Нет: только готовность, услужливость и покорность. Один из тех, кто явился издалека, чтобы сделать за нас грязную работу, которой старая Европа больше не хочет себя обременять. Я отчетливо вижу его и еще раз замечаю, насколько все в нем нам чуждо, начиная с востока его глаз и азиатской тени скул на впалых щеках до складки губ, где юность трепещет от первобытной алчности и своих властных желаний. Я делаю ему знак, и одним взмахом весла он выталкивает лодку на песок. Лора встает: она даже не удостоила его взглядом. Я подаю ей руку и помогаю выйти. Руис первым покинул лодку и дожидался нас. Он знает, что я недавно опозорился, что мне не хватило силы, и теперь только того и ждет, чтобы прийти мне на помощь. На нем белая футболка и черные кожаные брюки. Он приводит себя в готовность одним жестом, грубо и по-животному откровенно, пока Лора опускается перед ним на колени, и моя кровь, подстегиваемая отвращением и ненавистью при виде этого гнусного опрастывания, закипает и наполняет меня убийственным задором. Я закрываю глаза, чтобы лучше видеть их обоих, и нежно удерживаю Лору в своих объятиях, прижавшись губами к ее губам, покуда Руис неистовствует над ней под моими опущенными веками с бешеной и бессильной злобой тех, кто не может ничего опоганить, ничего осквернить.
Я слышу у своей шеи долгий Лорин стон.
Выброшенная на берег лодка бормочет по прихоти волн. Сумерки густеют, постепенно, мазок за мазком, будто на полотне в серых тонах. Что-то шуршит в камышах. Еще одна, последняя стрекоза. Туман, Мое сердце бьется тихо, как воспоминание. Я вижу под своими веками полет диких гусей моего детства. Ничего страшного. Запах дыма и, конечно, деревни. Лодка лежит, раскрыв объятия. Я беру Лору за руку и помогаю подняться. У нас обоих еще есть будущее.
Самое трудное было забыться. Мое воображение жаждало испытания, потому что страшилось его. Я с тревогой пытался превзойти самого себя, чтобы доказать себе, что еще все возможно, и не мог лечь рядом с Лорой, не почувствовав себя «обязанным» и не добиваясь тотчас же своего пробуждения. Так мы оба попались в западню, где смешались моя боязнь чересчур затянувшегося воздержания и Лорина нежность. Раз или два я заговаривал с ней о своих «вечерних страхах», и, хотя тон был легкий и насмешливый, что ослабляло признание, она не могла не подозревать того, что меня неотступно преследовало и о чем ни она, ни я не осмеливались откровенно поговорить, боясь, что случится безвозвратное. Но часть непонимания, естественного у очень молодой женщины, в том, что было для нее так же естественно, как солнце и цветы, как стихийная песнь земли, толкало Лору к настоящей борьбе против физических пределов моего организма, чтобы очень нежно доказать, что силы мои ничуть не иссякают, а быть может также, чтобы успокоить самое себя. Потому что я, конечно, помимо собственной воли пробудил в ней чувство неуверенности, вины и снижение самооценки, боязнь, что она меня недостаточно возбуждает, а это совсем нетрудно вызвать у тысячелетней прислужницы мужчины, и это просто дар Божий для сомнительной мужественности, когда речь заходит о том, чтобы переложить ответственность и спасти честь. Так что мои отчаянные потуги отрицать работу времени находили в Лоре неуемную соучастницу.
Пришлось смириться с новым визитом к Трийяку. Бывший военврач принял меня в многозначительном молчании, мусоля меж губ свою неизменную маисовую самокрутку, пожал мне руку и слегка похлопал по плечу в знак «моральной поддержки». Я вспомнил, что таким же манером партизанский лекарь принимал когда-то моих товарищей, подцепивших венерическую болезнь.
— Ну-с, по прежнему боли?
— Нет, не так чтобы… Но вы мне говорили о серии уколов… Кажется, в тот раз я сказал, что с некоторого времени у меня слабеет память…
— Да, память, — повторил он убежденно, будто сам же и сообщал мне об этом.
— С некоторых пор это усилилось, а поскольку в настоящий момент мне надо быть во всеоружии… Дела идут с трудом, знаете ли.
Он кивнул головой:
— Да, устранение слабаков…
— Вы мне говорили о каких-то железистых вытяжках…
— Порой это дает неплохие результаты. Но чуда ждать не стоит.
— Я забываю имена, даты…
— У вас ведь наверняка есть кто-то, кто мог бы вам помочь?
Я ошеломленно уставился на него:
— Простите?
— Делитесь, делитесь полномочиями, дорогой месье. Большие начальники вечно об этом забывают. Привычка рассчитывать только на себя, а потом инфаркт. Крупными шишками становятся, как правило, после пятидесяти, но делиться полномочиями не хотят. Однако вся штука в этом. Знаете Хендемана, который подмял под себя всех европейских конкурентов? Кто-то сказал ему на званом ужине, в моем присутствии, что он малость забыл, чем обязан своему молодому подручному, некоему Мудару: «Признайтесь, что именно Мудар практически все сделал». А Хендеман ответил спокойно: «Да, но Мудара нашел я». Надо уметь полагаться на помощников… Идемте, я вам сделаю первый укол.
Он встал, я последовал за ним.
— Нужно будет три. Рука онемеет, немного припухнет. Несколько дней избегайте есть рыбу, ракообразных… — Он сделал мне укол.
— Сколько времени это действует?
— Пф-ф, знаете… Это зависит от организма. Когда он полностью опустошен… — Он пожал плечами, помахал передо мной шприцем. — В общем, два-три месяца, у не слишком ослабленных пациентов. Нельзя делать инъекции слишком часто, это перестает оказывать действие…
Он снова сел за свой стол и выписал рецепт.
— Геронтология — наука довольно молодая, — сказал он и улыбнулся собственной остроте, которую наверняка повторял по многу раз на дню.
Я впервые услышал слово «геронтология», произнесенное по моему поводу.
Он протянул мне листок.
— Герматокс усиливает выделение спермы, а гратид облегчает заполнение капиллярных сосудов… Начиная с некоторого возраста, впрочем, неизвестно почему, кровь заполняет их недостаточно… Член не отвердевает как прежде. То, что на армейском жаргоне называется «вяло стоит».
— С этой стороны у меня пока не слишком много хлопот, — сказал я, засовывая рецепт в карман.
— Браво. Ну что ж, дорогой месье, осторожнее распоряжайтесь вашим богатством… До свидания, до скорого… Приходите в четверг.
Я не пришел. Отсрочка в три месяца, в шесть… Нелепость. Я не мог принять это, рассматривать всерьез, рассчитывать. Впрочем, хорошо известно, что мужская сила, даже слабеющая, не следует к необратимому спаду по прямой, неуклонно и безостановочно. Случаются и ремиссии. Как бы там ни было, пока я справлялся. Важно было не мое собственное удовольствие, которого я достигал все реже и реже, но Лорино наслаждение, и, благодаря самому замедлению действия моих желез, я мог еще протянуть столько времени, сколько требовалось, чтобы нежное «о ты! ты! ты!» успокоило меня в моих мужских трудах.
Почти всякий раз я вызывал Руиса. Мне стали необходимы эти образы полного презрения к первобытной функции тела под моими веками: врожденное скотство, с каким Руис употреблял Лору, чтобы удовлетворить свою плоть, воспламеняло мою кровь самим отвращением, которое внушало. Никогда я не позволял ему малейшей нежности, малейшей ласки. Все должно было происходить похабно, потому что ни в коем случае нельзя было допустить, родная, чтобы между ним и тобой вдруг появился какой-нибудь знак соучастия, я не смог бы этого вынести. Я должен был оставаться хозяином положения: для меня это было главное. Я с самого начала следил, чтобы относиться к вашему подручнику властно и сурово, чтобы исключить с его стороны любую попытку фамильярности и самоволия, и он очень быстро свыкся со своим положением, прекрасно зная, что при малейшем поползновении к высокомерию или хотя бы к самостоятельности со своей стороны он тотчас же лишится всякой жизни и окажется в положении анонимного нелегала, под вечной угрозой высылки. Всякий раз, прибегая к его услугам, я убеждал себя, что на его лице нет ни следа того выражения, которое могло бы задеть Лору или меня самого, а главное, чтобы он не вздумал заиметь обо мне какое-либо суждение — этого бы я не потерпел. Он был всего лишь служкой. Он помогал нам избавиться от нашей физической кабалы и соединиться по ту сторону любого телесного предела в нежности, освобожденной наконец от нашего физиологического причта. Надо ли говорить, что Лора и понятия не имела о моих фантазиях? То были всего лишь уловки, временные меры без последствий, к которым мужчины и женщины прибегают тайно, под прикрытием век. Я всего лишь страховал будущее, и наличие этого крайнего средства, существовавшего у меня в уме чисто теоретически, глубоко меня успокаивало. Оно возвращало мне уверенность, а мои дурные предчувствия, страхи ослабевали. Но произошло нечто странное: Руис начал ускользать от меня, ему стало не хватать реализма. Мне не удавалось нарочно вызвать в своем воображении достаточное его присутствие. Иногда он и вовсе отказывался являться. Мне тогда понравилось представлять себе, что это, конечно же, профессионал, который требует, чтобы ему платили. Его подлинная продажная натура была, очевидно, настолько сильна, что из-за каких-то неясных игр физической потенции упрямилась, не желая даром подчиняться моим фантазиям. Он начинал бледнеть, стираться: мне уже приходилось напрягать память. Я, конечно, отказывался признать очевидное: в тех лабиринтах, где подсознание всем заправляет и отдает нам приказы, я нарочно стирал Руиса из своей памяти, потому что реализма мне уже не хватало, мне требовалась реальность. Этого я принять не мог. Мужчина, которым я был, не мог измениться так глубоко. Осмелюсь ли сказать здесь, рискуя показаться смешным, поскольку сейчас тысяча девятьсот семьдесят пятый, что у меня было определенное представление о Франции, такое же, как в сороковом, и что мысль якшаться с кем попало, лишь бы справиться с моим сексуальным упадком, с импотенцией, с иссяканием моей силы и физических ресурсов, пусть даже ценой низости и смирения, не могла прийти мне в голову. Тем не менее становилось очевидно, что Руис чего-то от меня ждал, или я от него, что, в сущности, одно и то же, и что наши отношения достигли той точки, где их надо было либо прервать, либо укрепить. Мое воображение нуждалось в перезарядке батареек. Поэтому-то я и повадился ходить в квартал Гут-д’Ор. Я говорил себе, что Руис вовсе не был незаменим и что в этом огромном парижском резервуаре иностранной рабочей силы, среди всех этих африканских, негритянских и арабских лиц мое воображение — и только мое воображение — не может не сыскать себе пищу. Я расхаживал среди малийцев, сенегальцев, североафриканцев и улыбался, думая о том, чем наша экономика им обязана. У меня ни разу не возникло ощущения, будто я подвергаюсь какой-либо опасности, — разумеется, я говорю здесь не о внешней агрессии, но об определенном соблазне саморазрушения, которое я должен был испытывать…
