Надо сказать, что взгляды и практика жизни тела Канта были сверхреволюционными. Его коллега, философ Рене Декарт, советовал философу и мистику Паскалю «почаще пить крепкие бульоны и оставаться в постели до появления усталости». Сам Декарт так и делал всю свою жизнь. Еще в военном Коллеж Ля Флеш ему отменили, в виде исключения, общий подъем, и в последующие годы он не изменил этой своей привычке, предаваясь в лежачем положении различным размышлениям. Один из биографов Декарта замечает даже, что многими открытиями этого французского ученого в области философии и математики мы обязаны его утренним лежаниям. Однако Декарт умер от легкой простуды в возрасте всего лишь пятидесяти четырех лет. Постель-таки — гнездо всех болезней.
Я думал об этом — о постели и болезнях — осенью 2001 года в лефортовской камере, наблюдая моего сокамерника, молодого бандита Мишку. Он находился в заключении уже три года, по его делу все еще велось следствие, и все эти годы он предпочитал большую часть дня спать. Просыпался только к обеду. И то мне не сразу удавалось разбудить его. Он яростно мычал, не открывал глаз и скрипел зубами, когда я подымал его, завлекая: «Отличный гороховый суп, Мишаня. Вставай, а то остынет! Чудесный суп, просто замечательный. Лучший тюремный суп в моей жизни!» Когда Мишка, наконец, вставал, то обнаруживалось, что из больших его трусов торчали поразительно худенькие ножки, как ростки из картофеля, пролежавшего всю зиму в подвале. Я предостерегал Мишку, что тело его атрофируется, если он не будет заниматься физическими упражнениями. Однако он отмахивался от меня, говорил, что, когда вырвется из-за решетки, пойдет в тренажерный зал и сделает себе мышцы в месяц.
Я же, помещенный в «Лефортово» 9 апреля, стал «заниматься спортом» уже 11-го числа. Вот я заглядываю в листки моего тюремного дневника, чудом вынесенного позднее из тюрьмы. «Усиленно занимаюсь гимнастикой, всего три упражнения по нескольку раз и подолгу». Возможно, я приступил к упражнениям уже в первый день, но у меня не было листка бумаги, чтобы записать это? Возможно. Я продержался все тюремные годы отлично. Ни разу не болел благодаря тому, что истязал себя упражнениями. Однажды в два приема, утром и вечером, отжался от пола более тысячи раз. Однако уже к концу 2001 года я заменил отжимания комплексной гимнастикой: бег по периметру тюремного дворика (семь шагов в длину и три — в ширину), приседания и отжимания. Для отжиманий я сделал себе картонки из молочного пакета — подкладывал их под ладони. Охранники вначале посмеивались надо мной, но потом привыкли, как горожане Кенигсберга к прогуливающемуся Канту, и даже зауважали меня.
Обыкновенно я выходил на прогулку один, мои менявшиеся сокамерники предпочитали спать, как и большая часть тюремных обитателей «Лефортова». Однажды я вышел на прогулку при температуре минус двадцать шесть градусов, и тогда у меня лопнули подошвы резиновых тапочек, сделанных в Кисловодске из какой-то неуничтожаемой резины. Охранник ходил над лефортовскими прогулочными двориками — они расположены на крыше — по настилу над нашими головами. Порой сверху долетало:
— Сколько отмахал?
Не останавливаясь, как белка в колесе, я бросал ему вверх:
— Тысячу семьсот пятьдесят!
Речь шла о шагах. Я считал только взмахи левой ноги. Умалчиваю здесь о работе с рукописями. Я писал в тюрьме ежедневно не менее пяти часов, если меня не вызывали к следователю; само собой разумеется, я выполнял мою работу. Время от времени я вставал и отжимался или приседал. Тот же Мишка называл меня «энерджайзером».
В Саратовской центральной тюрьме, куда меня доставили, чтобы судить летом 2002 года, в третьем корпусе оказались такие обширные прогулочные дворики, что я ошалел от радости. Их размеры несколько различались между собой, были и в двадцать пять шагов длиной! Как я там бегал, с каким удовольствием! Я даже практиковал там прыжковый бег на корточках, чтобы укрепить ноги. За полтора года я впервые увидел там деревья за тюремными стенами. И ослепительное летнее небо.
В колонии № 13, куда меня перевели после приговора, в заволжских степях, на земле немецких колонистов и Емельяна Пугачева, в отряде № 13 был железный ящик со спортинвентарем. Заключенным, если они не были заняты на работах, позволялось вынимать инвентарь и качаться. Час в день. Мне, как и другим зэкам, не всегда удавалось дорваться до «железок», но все же я набрасывался на них, как на алкоголь, хотя бы пару раз в неделю. Даже защемил позвонок от жадности…
Выйдя из тюрьмы и сняв запущенную, но просторную квартиру, я нашел свои старые гантели, гирю в шестнадцать килограммов — подарок национал-большевиков Нижнего Новгорода. А мой водитель Юра привинтил мне в коридоре перекладину. По методу великого Канта я ежедневно истязаю себя физическими упражнениями не менее часа в день. Еще до ареста, последние двадцать лет, я уже питался два раза в день, а после ареста стал есть один раз в сутки.
Я довольно часто вспоминаю эксцентричного немца Канта, прогуливающегося по Кенигсбергу. Если не ошибаюсь, в первый раз русские войска захватили этот город в 1757 году, во время Семилетней войны. Некоторое время Кант жил при русской оккупации. Здравствуй, Кант!
Когда мы с Михаилом вошли в вагон, он был уже наполовину полон.
— Здравствуй, Эдик! — обратился ко мне полный седой мужчина.
— Здравствуйте! — я протянул ему руку. — Рад вас видеть. У нас будет еще время поговорить. Дайте я вначале размещусь.
— Да, да! — сказал он. — Я к вам подойду.
Я и понятия не имел, кто он такой. Актеры и режиссеры взяли с собой на кинофестиваль большие чемоданы, футляры с гардеробами и ящики. В нашем скоростном поезде одна их компания даже установила из ящиков стол: с огурцами, салом, хлебом и двумя сортами алкоголя — водкой и коньяком. Они толпились в вагоне и беседовали все сразу. Мы с Мишей читали: я книгу Литвиненко «Лубянская преступная группировка», Мишка — журналы «Профиль» и газеты «Коммерсантъ» и «Новые известия». Так пять часов подряд.
В двенадцатом часу ночи поезд бесшумно подкатил к перрону. Он еще докатывался, когда мы увидели двух здоровяков, ориентирующихся на наш вагон.
— Это по нашу душу, Михаил, — сказал я, — «наружка».
— Да, я тоже так думаю, — отвечал Миша, немногословный молодой человек высокого роста, похожий на юного Кларка Гейбла.
Ну так оно и было. Потому что на перроне наши два вагона встречали лишь официальные представители фестиваля да эти двое. Мы с Мишей встали рядом с ними, а они начали глядеть в разные стороны. Затем, ориентируясь на два шеста с надписями «Фестиваль Литература и Кино. Гатчина», наша толпа двинулась к выходу. Мы вышли из вокзала, и фестивальные дамы стали зачитывать нам списки, кто в какой гостинице. В момент, когда мы с Мишей узнали, что нам надлежит обитать в гостинице «Академическая», рядом с нами, сильно толкнув Мишу, упал человек. И задергался у наших ног. Пожилой, как и большинство гостей фестиваля.
Вначале думали, что это чужой, прохожий человек. Впрочем, его быстро «опознали», еще в момент, когда его взваливали на багажную тележку носильщика. Туловище положили первым, затем подняли ноги. Споро и очень профессионально, как будто они все — ребята из МЧС, между тем они ведь актеры, режиссеры и носильщики.
— Член жюри Мирон Черненко, кинокритик, — резюмировал «опознание» журналист Александр Щуплов.
— Гатчина! Гатчина! — закричали фестивальные дамы. — Размещайтесь в автобусы согласно гостиницам.
Я и Михаил послушно двинулись через площадь к автобусу. В Питере было теплее, чем в Москве. Надо сказать, что я только в этот момент заметил погоду.
Когда мы уселись, я сообщил Михаилу, что знаю Черненко. То есть он появлялся в моей жизни однажды, в конце шестидесятых, точнее, в 1967 году, когда молодым поэтом я приехал в Москву из Харькова. Черненко был другом мужа моей первой жены Анны, он тоже из Харькова, и он фигурирует у меня в романе «Молодой негодяй» под своим собственным именем. Помню, я сшил ему брюки из рубчатого темно-синего вельвета, привезенного им из Польши. А в Польшу он ездил довольно часто, так как профессионально занимался польским кино, написал книгу о режиссере Анджее Вайде. Был такой фильм — «Пепел и алмаз» — с экзистенциальным героем, и актер был харизматический, Збигнев Цыбульский…
— Ты смотрел «Пепел и алмаз», Миша?
— Кажется, нет, не пришлось, — смущенно ответил Михаил.
А смущаться тут было нечего, потому что все это было давно: и актер этот, и фильм, и Мирон Черненко.
Мы стояли, чего-то ожидая, наконец, выяснилось, что ждем нескольких участников кинофестиваля, сопровождавших Черненко в пункт первой медицинской помощи. А они все не шли, наконец, появился первый из них и сообщил, что кинокритик и член жюри Черненко скончался еще до прибытия «скорой». В автобусе стали обсуждать: звонить ли Рите сейчас или дождаться утра? Режиссер Марлен Хуциев предлагал дождаться утра:
