Оба наблюдали, как я застегиваю пальто, надеваю шапку и перчатки. Я медлил. Из больничного коридора в приемный покой вышла молоденькая медсестра в белом халате. Я узнал Таню Салаткину. Увидев меня, девушка замешкалась. На ее миловидном скуластом лице отразилось колебание: подойти или нет? Решительность взяла верх; Салаткина приблизилась к нам.
— Катюша, нельзя сидеть так долго. Здесь сквозняк.
Ее быстрый взгляд в мою сторону означал, что она не одобряет моего присутствия. Я мешал ей проявить в полной мере ту материнскую опеку, которую она установила над Кротовыми. Мелькнула мысль, что Тоня Салаткина, пожалуй, уже давно ревнует меня к Сергею и Кате, претендуя на единоличную дружбу с ними…
— Сейчас, сейчас… — жалобно-просяще откликнулась Катя.
Тоня осуждающе покачала головой и ушла, четко стуча каблучками.
— Вот еще что, — сказал я таким тоном, словно речь шла о пустяке. — Будешь возвращаться из больницы, Сергей, загляни ко мне домой.
Он словно ждал этого, сразу весь подобрался.
— Зачем?
— Есть разговор.
— Какой разговор?
— Конфиденциальный, — буркнул я.
Но и это словечко не согнало с его лица застывшего упрямства.
— Если насчет работы, говорите здесь. Катя все знает.
В подтверждение его слов она торопливо, с потерянным видом кивнула.
— Раз так, — подвел я черту, — можешь не приходить. Завтра жду тебя в редакции, как обычно.
— Я уволился.
— Знаю. Приказ о твоем увольнении аннулирован. Считай, что его не было. Забудь о нем.
Кротов сильно побледнел. Я уже давно заметил, как странно быстро может меняться его лицо. Сейчас даже губы побелели и крылья носа. Катя схватила его за руки.
— Сережа!
— Подожди… — вымолвил он, не спуская с меня глаз. — Я подал заявление, а вы говорите, его не было. Я уволился, а вы говорите: забудь. Кто я, по-вашему? Марионетка, да?
Две женщины, сидевшие рядом, прервали разговор и с жадным любопытством оглянулись в нашу сторону.
Я встал так, что заслонил от них спиной Сергея и Катю.
— Миусова не имела права тебя увольнять. Она превысила свои полномочия.
— А мне плевать! Я без приказа уйду.
— Не дури. Это — мальчишество. Катя, вы знаете, из-за чего разгорелся весь сыр-бор?
Она продолжала сжимать его руки. Бледное, нездоровое лицо страдальчески исказилось.
— Сережа мне все сказал. Это такая глупость!
— Правильно, Катя, глупость. У взрослых людей иногда бывает испорченное воображение. Я тоже не исключение. Над этой историей надо смеяться. Хохотать. Нечего беситься, Сергей.
Я обернулся к двум женщинам, которые выглядывали из-за моей спины с разинутыми ртами…
— Вам очень интересно?
Они снялись с места; я присел на скамейку.
— Слушай, Сергей, повоевали и хватит. Не валяй дурака, выходи завтра на работу.
— Я валяю, дурака, да?
— О черт! Катя, скажите ему.
— Я не знаю, что сказать, Борис Антонович.
— Как не знаете? По-вашему, он поступает разумно?
— Сережа сам должен решать, — твердо сказала Катя.
Смешавшись, я чуть было не закурил, уже даже пачку вытащил — это в больнице-то! Но вовремя опомнился. Они сидели, держась за руки, очень взволнованные, нерасторжимые, как сиамские близнецы. Дверь приемного покоя хлопала, впуская и выпуская посетителей.
— Вот что я скажу вам, ребята. Вспомните песенку: на каждого умного по дураку, все поровну, все справедливо. С глупостью нужно бороться, а не бежать от нее. Сам посуди, Сергей. Если уж дело в Юлии Павловне…
— Дело в принципе! — оборвал он.
— Что за принцип?
— Объяснять надо?
— Пожалуй.
— Я не могу работать, когда обо мне сплетничают.
— Черт возьми! Так ты, пожалуй, всю жизнь будешь безработным.
— Пусть! И хватит об этом. Я решил.
— И это принцип? — усомнился я. — Нет, это упрямство, помноженное на самолюбие. А ты подумал о Кате? Она больна. На что вы будете жить?
— Мне ничего не надо! — так и подалась вперед Катя.
Он обнял ее за плечи.
— Не бойся, я найду работу.
— Я не боюсь, Сережа.
Оба забыли обо мне. Я почувствовал себя совершенно лишним, каким-то инородным телом в их отношениях… Я встал. Следом поспешно поднялась Катя, запахнув халатик на груди, и потянула за руку Сергея.
— Большое спасибо, что зашли, Борис Антонович, — поблагодарила она.
— Выздоравливайте, — пожелал я.
— Старики… — неожиданно мирным тоном заговорил Кротов. — Как они там?
— Все в порядке. Скоро получишь письмо. А вам, Катя, мать должна позвонить.
Мы попрощались. Напоследок я не утерпел и сказал;
— Подумай еще, Сергей. Если захочешь вернуться, редакция для тебя всегда открыта. Я тебя жду. Учти это.
— Учту, — ответил он.
Прошел день, два, три… Кротов не пришел.
В нашем округе три раза в неделю выходит газета «Огни тайги». Редактирует ее Елизавета Дмитриевна Панкова, пятидесятилетняя, редко улыбающаяся женщина. Я встречаюсь с ней на заседаниях и совещаниях; случается, мы разговариваем по телефону, когда нужно дать в эфир оперативный материал с телетайпа, которого в радиодоме нет; но тесного сотрудничества почему-то не получается. Может быть, потому, что у газеты своя специфика.
В десятом часу утра, в будний день я без предупреждения появился в кабинете Панковой. Перед Елизаветой Дмитриевной лежала стопка конвертов с пометкой «ТАСС»— свежая почта, прибывшая вечерним самолетом.
Я не подготовил отвлекающего маневра и чувствовал себя не совсем уютно под внимательным, изучающим взглядом Панковой. В чужих кабинетах я теряюсь, ощущая скованность и неловкость, и поэтому, наверно, хорошо понимаю людей, которые робеют в моем кабинете… Сначала мы поговорили о делах на промысле и в оленеводстве, обсудили — довольно вяло, впрочем, — слухи о предстоящем повышении заработной платы журналистской братии. Я попросил разрешения закурить. Панкова пожала прямыми плечами: пожалуйста.
— Как у вас со штатом, Елизавета Дмитриевна?
— Что вы имеете в виду?
— В работниках нуждаетесь?
— Как всегда. Сами знаете.
— Да, знаю. Люди к нам едут не очень охотно.
Мы помолчали. На строгом, серьезном лице Панковой мелькнуло нетерпение.
— Борис Антонович, говорите, пожалуйста, в чем дело. Не хитрите. У вас это не получается.
Мне стало неудобно; я занервничал, словно пойманный с поличным на вранье…
— Хочу вам порекомендовать одного отменного парня, журналиста.
— Интересно.
— Вы, конечно, спросите, почему я его рекомендую вам, а сам не беру.
— Конечно спрошу.
— Журналист по всем статьям отличный. Можете мне поверить. Специального образования у него нет, но вам ведь не диплом нужен, а пишущее перо.
— Правильно.
— Восемнадцать лет, — я прибавил Сергею год. — Оперативный как черт. В ладах со всеми жанрами.
— И фамилия этого вундеркинда, если не ошибаюсь, Кротов? — сказала Панкова. — А зовут его… дай бог памяти… или Виталий, или Юрий?
— Сергей.
— Да, да, Сергей. И у него есть миловидная жена или подруга… Соня?
— Катя. Жена.
— Да, Катя, правильно. И всех людей старше двадцати лет он считает консерваторами? А меня старой девой?
— Гм…
— У вас он не сработался. Вы его уволили, а теперь решили подсунуть мне. Как видите, я в курсе дела. У нас в поселке трудно что-либо скрыть.
— Что верно, то верно.
— К тому же, кажется, у него какие-то амурные дела… Так говорят.
— Это неправда, болтовня! Мальчишка горяч, неосторожен, только и всего.
— Предположим. Что дальше?
— Послушайте, Елизавета Дмитриевна! Вы в своем кресле уже пятнадцать лет сидите. Припомните, сколько за это время через ваши руки прошло бездарей, недотеп, подонков настоящих, случайных людей, подвизающихся в нашем деле!
— Я такой статистики не веду.
— И со всеми с ними вы так или иначе возились, нянчились, тратили и а них время и нервы, прощали их, пытались спасти, выручить. Это обычная участь редакторов. Так неужели нельзя рискнуть ради действительно талантливого человека? Работать с ним нелегко, но если его понять… Он не пуст, у него есть характер, мысли.
— Вы, кажется, от него без ума, — сухо заметила Панкова.
— Да нет! Он мне просто интересен. Знаете, что я вам скажу? Я ему, пожалуй, даже завидую.
Панкова откинулась на спинку стула.
— Не понимаю.
— А вы поработайте с ним и поймете! Он флюиды свежести излучает, честное слово!
—. Это звучит инфантильно, — сказала Панкова.
Я осекся. Сразу стало грустно. Сигарета погасла.
— Мне все-таки неясно, почему вы уволили такого ценного работника? — прервала паузу Панкова.
Очень сжато я рассказал историю Кротова.
