— Мне все-таки неясно, почему вы уволили такого ценного работника? — прервала паузу Панкова.
Очень сжато я рассказал историю Кротова.
— И чем он теперь занимается? — спросила она.
— Ничем. А жена в больнице.
— Что с ней?
Я сказал, что с Катей.
Панкова задумалась, повертела в руках толстый конверт с броской надписью «Правительственная. ТАСС».
— А почему бы им не вернуться в Москву к родителям?
— Исключено. У ребят свои принципы.
Она надорвала конверт, и оттуда посыпались на стол тоненькие полоски клише.
— Хорошо, пускай ко мне зайдет. Я ничего не обещаю. Пускай зайдет, поговорим.
— Спасибо, Елизавета Дмитриевна!
— За что?
— Кто знает, не исключено, что отечественная литература вам тоже когда-нибудь скажет спасибо. Ведь этот Кротов пишет тайком роман.
Она вздохнула. Это был вздох усталой женщины.
— А вы действительно ребячливы. Странно. Раньше я этого не замечала.
Деревянные тротуары скрипели под ногами. Воздух был жгучий, хватающий при каждом вздохе за горло. На вымороженной улице ни одной живой души. Протащился вдалеке трактор с санями, словно какой-то мастодонт, разбуженный от спячки. Дымы из труб тянулись в небо, как тонкие нити жизни… Почему я живу здесь? Что связывает меня с этой землей, где и похоронить человека зимой нельзя без аммонала? Отточенный штык лопаты отскакивает от мерзлоты, выстрел звучит сухо, как кашель чахоточного, тишина, анабиоз, ладони простираются над пламенем костра… А мне сорок два. Если сбросить двадцать, поехал бы я сюда? О, как бы я цеплялся за каждый день, за миг мимолетный, дрожал бы, как скупец, над махонькой секундой! Как широко бы я шагал! Как ослепительно мыслил! Как ни одной поблажки не сделал бы своей совести! Как жил бы!
Главный редактор, вы инфантильны.
Кротов в полушубке сидел на корточках перед печкой и подбрасывал в нее поленья. В комнате было холодно; стекла покрылись льдом. Изо рта Кротова вырывались клубы пара.
— Ты здесь околеешь, чего доброго, — сказал я вместо приветствия.
Он поднял сумрачное, невыспавшееся лицо.
— Здравствуйте.
— Здравствуй. Говорю, околеешь здесь. Или воспаление легких получишь.
— Я морозостойкий.
— Редакционные дрова бережешь? Напрасно. Топи — не стесняйся.
Я огляделся. Вид у комнаты был запущенный.
— Порядок у тебя здесь, как при эвакуации. Ты бы хоть прибрал, подмел бы.
— А чем так плохо?
— Катя вернется, расстроится.
Он кинул полешко в печку.
— Катя не скоро вернется.
— Не каркай. Чем занимаешься?
— Видите, топлю.
— Вижу, что топишь. У тебя деньги есть?
Еще полешко полетело в печку…
— Деньгами надо топить? — последовал вопрос.
— Так уж и деньгами… Нашелся Ротшильд! Карикатуру видел: один тип сидит за столиком в ресторане и прикуривает сигару от долларовой купюры. А девица за столиком говорит ему: «Если вы хотите произвести на меня впечатление, прикуривайте от другой валюты».
— Ясно. Девальвация.
— Ты что, юмор разучился понимать?
— Почему же… Я смеюсь. Ха-ха.
— Ну, ладно. Есть в самом деле деньги?
— Я расчет получил. Отвалили полный карман.
— Кончатся — скажи. Без церемоний, как говорит одна наша общая знакомая. А теперь брось эти палки. Поговорить надо.
Он всунул в печку еще одно полешко.
— Опять говорить… Когда вы только работаете?.. Все со мной говорите.
— Не твое дело, умник. У меня новости хорошие.
Он впихнул последнее полешко, прикрыл дверцу.
Разогнулся, встал. Лицо хмурое, помятое.
— Стул бы хоть предложил главному редактору. Ни черта у тебя такта нет.
— Вот, садитесь…
— То-то. А новости такие. Внимай! Елизавета Дмитриевна Панкова, редактор наших «Огней тайги»… Помнишь такую? — Он молчал. — Так вот, она не прочь поговорить с тобой насчет работы. Помой физиономию, оденься, как приличный человек, и отправляйся к ней. Чем быстрее, тем лучше, ясно?
Поленья в печке затрещали, схватились пламенем, Кротов, засунув руки в карманы распахнутого полушубка, смотрел куда-то мимо моего плеча.
— Не пойду я к вашей Панковой.
— Это еще почему?
— Не пойду — и все. Зря старались, хлопотали.
— Кто тебе сказал, что я хлопотал? Она сама мне позвонила. Узнала, что ты не у дел, и позвонила. Видимо, слушала твои материалы, поняла, что ты умеешь мало-мальски писать. А у нее вакансия.
Он скрестил руки на груди. Наполеон, да и только!
— Не пойду я к ней. И знаете что: не хлопочите за меня.
Я почувствовал, что выдохся; выдохся, как тот бегун Высоцкого, который «на десять тысяч рванул, как на пятьсот, и спекся».
«Послушай, приятель!»— взмолился я мысленно. Нет, не так. «Послушай, Сережа, дружище…» И не так даже. «Послушай, сукин ты сын, что же ты со мной делаешь!»
— Я на работу уже устроился. Завтра выхожу.
— Куда?
— Истопником в котельную.
Я повторил, как маленькое эхо: истопником в котельную. И засмеялся. Давно я так не смеялся над самим собой…
— Так, понятно. А журналистику, выходит, побоку?
— Она от меня не сбежит.
— А Катя? Катя знает?
— Нет еще. Скажу.
— Думаешь, одобрит?
— Уверен.
— Одобрит, одобрит. Катя одобрит! Она за тебя, психа, горой стоит. А почему истопником в котельную? Почему не кассиром в баню? Почему не служителем в морг? Почему не кучером на ту кобылу, что воду развозит?
— Мне деньги нужны. Там платят хорошо. Поработаю временно. А потом видно будет.
— Ты мне нравишься, Сережа, честное слово. Но не вздумай в ближайшие дни попадаться мне на дороге. А то я тебя пристукну, Сережа.
Я встал, поплелся к двери.
— Кстати, Борис Антонович, — проводил меня его голос, — в вашем доме тоже паровое отопление. Учтите!
— Спаси нас господи и помилуй… — пробормотал я уже на пороге.
Елизавета Дмитриевна Панкова не удивилась моему сообщению.
— Я почему-то так и думала, что он не придет.
— Вам повезло, — искренне сказал я.
…Во второй половине дня ко мне в кабинет зашла бухгалтер Клавдия Ильинична. Она с озабоченным видом присела на краешек стула и положила мне на стол несколько листков.
— Гонорарные ведомости, Борис Антонович.
— Вижу. Что-нибудь не так?
— Да понимаете… — замялась старушка. — Кротов отказался получать гонорар.
— Это что за новости?
— По ведомостям за ноябрь вы ему начислили семьдесят рублей сорок шесть копеек. Он не берет.
— Как? Почему?
— Считает, что вы неправильно сделали разметку.
— А, вот что! Мало ему?
— Много, Борис Антонович.
— Много? — опешил я.
Вместо ответа она взяла в руки листки.
— Вот посмотрите. Здесь вы поставили тринадцатый параграф и оценили материал как репортаж. А он утверждает, что это обычный отчет и стоит дешевле. Вот здесь четырнадцатый параграф, очерк. А он доказывает, что по жанру это зарисовка. Соответственно меньше гонорар. Здесь вы оцениваете его информации, а он говорит, хроника. Всего на сорок пять рублей вместо семидесяти.
— Сам насчитал?
Клавдия Ильинична подтвердила: собственноручно, с карандашом на бумаге.
— Скажите этому умнику, чтобы не лез не в свои дела и забирал деньги, пока я не передумал. И добавьте, что упрямство — не лучшая черта характера.
— Я говорила…
— Не берет?
— Нет.
— Пошлите по почте!
— Я хотела. Он заявил, что вернет назад.
— Врет, не вернет.
— Боюсь, что вернет, Борис Антонович, — возразила бухгалтер.
— Что ж делать? — растерялся я.
— Он просит пересчитать. А если оставите в таком виде, грозится пожаловаться в райфо.
— Неужели?
— Так и сказал. А что, Борис Антонович, он прав? Вы ему переплатили?
— Материалы того стоят. Дело не в жанре, а в качестве. Он это знает. А уперся, черт возьми, не хочет, видите ли, никаких привилегий.
— Понимаю.
— За иной очерк и пяти рублей заплатить жалко. А он, негодяй, умеет писать.
Я погрузился в раздумье. Клавдия Ильинична терпеливо ждала.
— Сделаем так, — поразмыслив, взял я ручку. — Коли он такой буквоед, этот Кротов, пусть получает свои сорок пять. — Я перечеркнул параграфы и поставил новые. — А на двадцать пять я издам особый приказ — премия за высокое качество материалов. Если откажется от премии, черт с ним. Расчет он получил?
— Получил.
— Не придрался, что зачислен на работу за неделю до своего приезда?
— Слава богу, не заметил.
Мы оба рассмеялись.
Несколько дней я ничего не слышал о Кротове, не видел его. Навалились предновогодние дела: большие передачи, различная документация, совещания в окружкоме. Моя дочь напросилась в больницу проведать Катю Кротову. Она вернулась очень озабоченная, словно врач после трудной операции, долго шепталась с матерью на кухне и на мой вопрос, как здоровье Кати, ответила, что мужчины в таких делах ничего не понимают.
