Но что-то все же происходило вокруг, что-то нас беспокоило, мы чувствовали это своими корнями. Какой-то пронзительный голос, слишком высокий, чтобы мы могли его понять, какие-то движения, слишком быстрые, чтобы мы могли их отследить. Крысы вернулись, ужасные розовые крысы, и пока мы спали и видели свои прохладные медлительные сны, они метались вокруг нас, суетились, визжали, грызли землю зубами, торопливо разрывали ее лапами. Я пыталась протестовать, но язык мой мне уже не повиновался. И розовые крысы с корнем вырвали меня из земли; их морды склонились надо мною, и по мере того, как в моем сознании «мы» вновь превратилось в «я», уши вновь стали отчетливо воспринимать их голоса — и в этом общем хоре впервые за все последнее время вдруг очень громко прозвучал голос Моего Бука, исполненный горя и печали, и голос этот заглушил все прочие звуки того, нижнего, мира.
«О, моя дорогая, милая моя…»
«Вызовите „Скорую“, она ведь совсем…»
«О, любовь моя…»
Я очнулась в кровати на чистых белых простынях с осознанием того, что время начало новый отсчет. Стэн, как мне сказали, просидел у моей постели четырнадцать ночей подряд; медсестры дружно восторгались его собачьей преданностью. Ведь, по их словам, я едва не умерла. Мне еще очень повезло, сказали они, у меня была запущенная пневмония, кроме того, мой организм очень ослабел из-за недостаточного питания и обезвоживания; еще несколько часов, и они бы меня потеряли. Стэн, сказали они, уже вернулся домой, и сейчас он тоже дома, но скоро снова придет; он действительно пришел и принялся что-то говорить мне, хоть я и очень старалась его не слушать, вскоре я поняла, что начисто утратила способность не слышать людские голоса.
— Прости меня, любимая, — говорил Стэн. — Мне бы следовало раньше заметить, что с тобой что-то не так.
Видимо, в его понимании все это вполне понятным образом складывалось в одну картинку: мои невротические реакции, отвращение к сексу, стремление к одиночеству, странная тяга, почти одержимость, к изучению деревьев… Собственно, имел место некий нервный срыв, сказал он, только и всего; ничего, скоро мне станет лучше, а потом я непременно совсем поправлюсь, он, мой добрый старый Стэн, мне это обещает, и, конечно же, он будет всегда обо мне заботиться. Та наша с ним глупая ссора осталась в прошлом; он понимает, что не было у меня никакого любовника. Ничего, скоро я снова буду в полном порядке. А вот, кстати, и очень хорошая новость: он нашел покупателя на наш дом. Первоклассного покупателя, без посредников. Так что не успею я и оглянуться, как мы будем жить в новом хорошеньком домике на две квартиры — мы ведь о таком всегда мечтали, правда? — с собственным симпатичным садиком, в котором уж точно не будет этих проклятых старых деревьев…
Я тщетно пыталась что-то сказать, прервать этот бесконечный поток, но так и не смогла произнести ни слова. Стэн ласково взял меня за руку и попытался успокоить:
— Не волнуйся, дорогая. Все уже устроено. Наш дом покупают очень милые люди, они будут хорошо за ним ухаживать. Конечно, то огромное старое дерево придется убрать…
Я изо всех сил шевелила губами, но Стэн на мой немой призыв не реагировал.
— Конечно, придется, любимая. Нельзя же его там оставить, ведь оно весь свет загораживает. И потом, я бы не хотел рисковать — уж больно удачные покупатели подвернулись. Ну все, теперь ты немного отдохни и ни о чем не беспокойся. Теперь я буду о тебе беспокоиться.
В наш старый дом я уже больше не вернулась. Вряд ли я смогла бы это вынести, зная то, что там произошло. И нового двухквартирного домика я так и не увидела; я просто отказалась туда переезжать и при первой же возможности сняла себе квартирку возле Ботанических Садов. Но и после этого Стэн не сдался. Почти целый год они с Дэниэлом каждое воскресенье навещали меня. Только нам нечего было сказать друг другу. Да, жизнь мне они тогда спасли, но лучшая часть меня так и осталась там, под Моим Буком; в общем, не могло быть и речи о возвращении к прежней жизни, да я бы и не смогла, даже если б захотела. А однажды, почти через год после того, как я выписалась из больницы, Стэн принес мне подарок, завернутый в креповую бумагу.
— Разверни, — сказал он, — я сам это сделал тебе в подарок.
Оказалось, что это деревянное блюдо — огромное, почти два фута в диаметре. Довольно грубо вырезанное в форме сердца, оно было выточено из цельного куска дерева — и на плашке, полученной в результате распила толстого древесного ствола, до сих пор явственно виднелись годичные кольца.
— Я подумал, тебе захочется иметь это на память, — сказал Стэн. — Я же видел, как ты любила это дерево, и все такое.
Все слова замерли у меня на устах, я молча коснулась кромки блюда. Она была гладкая, холодная, безупречно отполированная. Кончиком пальца я отыскала то местечко, что было в самой сердцевине дерева, и — возможно, тут виной мое воображение — на мгновение я вроде бы ощутила некий ответный трепет, словно палец мой невольно коснулся умирающего нерва.
— Оно прекрасно, — сказала я вполне искренне.
— Спасибо, любимая, — благодарно улыбнулся Стэн.
Теперь это блюдо стоит у меня на обеденном столе. Да, это она мне его оставила. И все свои блокноты с карандашными набросками, и все свои рисунки деревьев. Больше у нее, бедняжки, никого не было. Стэн ко времени нашего с ней знакомства уже десять лет как умер, а она после этого перебралась в дом престарелых. «Ивы» — так он назывался. Я пыталась отыскать Дэниэла, но в «Ивах» его контактного адреса не оказалось. Заведующая сказала, что он вроде бы живет в Новой Зеландии, но толком никто о нем ничего не знал.
В тихом уголке Ботанических Садов, между рядом старых деревьев и густо заросшей падубом оградой есть маленькая металлическая скамейка, выкрашенная зеленой краской. В густой зелени этой скамьи почти не видно, и на ней редко кто сидит, кроме меня. Люди вокруг слишком поглощены собственными заботами, им недосуг остановиться и поговорить, да мне, собственно, никто из них и не нужен. Ведь у меня, в конце концов, есть мои деревья.
Гарри Стоун и круглосуточно открытый храм Элвиса
Иногда люди дарят мне историю, даже не подозревая об этом. Этот рассказ, например, появился благодаря майке с забавным логотипом, присланной мне одним американским фаном; на майке было написано: «Круглосуточно открытый храм Элвиса». Очевидно, это и впрямь настоящий храм, и у этой «религии» есть немало искренних последователей. В наши дни, мне кажется, мы всюду пытаемся найти для себя что-то, во что можно искренне верить. В общем, я всего лишь переместила этот храм в один из йоркширских городков и уменьшила число верующих до одного, но принцип оставила прежним.
«Что сделал бы Элвис?»
Этот вопрос я часто задавал себе в трудную минуту, скажем, когда надо совершить непростой выбор или разрешить какую-нибудь моральную дилемму. Например, сижу я в битком набитом вагоне метро, вокруг, естественно, полно людей, и вот входит женщина, похоже, беременная, а может, и нет — трудно сказать, столько у нее спереди всего накручено. Она втискивается, как котлета в сэндвич, между парнишкой в бейсболке от «Берберри»[50] и какой-то пожилой дамой с пакетами из «Теско».[51] А я что? Во-первых, у меня довольно громоздкий футляр с гитарой, а во-вторых, я чувствую себя полной развалиной после вчерашнего вечера в «Лорде Нельсоне». Вот и спрашиваю себя: «А что на моем месте сделал бы Элвис?»
Ну, для начала он никогда бы не поехал в метро до Хаддерсфилда — это совершенно очевидно. Но, в общем, я встаю — ведь встаю же? — да еще и вежливо улыбаюсь и учтивым жестом (которому, правда, слегка помешал футляр с гитарой, который тут же стукнулся о перекладину для рук) предлагаю этой условно-беременной сесть. Парнишка у меня за спиной хихикает, пожилая дама, обремененная покупками, смотрит неприязненно, явно намекая, что место следовало бы уступить ей, а эта условно-беременная тут же плюхается на освободившееся место, не сказав мне ни слова благодарности, открывает пакет с хрустящим картофелем (с запахом копченого бекона) и начинает хрумкать. Корова невоспитанная!
Все это я рассказывал Лил примерно полчаса спустя в забегаловке «Кейп-Код», где кормят рыбой и жареной картошкой. У глуповатой Лил даже прозвище «Фишкейк».[52] Лил — самая большая моя поклонница, фан номер один, так сказать (и отличный агент, кстати), она видит и знает все, что происходит и в самом Молбри, и в Деревне,[53] а это чрезвычайно важно для человека моей профессии.
— Какой стыд, дорогой! Хочешь еще картошечки? Самая поджаристая осталась.
Элвис бы согласился — но я решил, что не стоит.
— Да нет, спасибо, Лил. Мне надо быть в форме.
Лил кивнула. Она у меня девушка крупная, у нее гладкое, сильно напудренное лицо и длинные каштановые волосы. Работает в этой забегаловке четыре дня в неделю, а по четвергам гадает на картах Таро в пабе и зовется там не как-нибудь, а Леди Лилит. Так что она вполне представляет себе, что такое шоу-бизнес, и для меня это огромное облегчение, потому что, сказать по совести, народ в основном и понятия не имеет, какого огромного напряжения требует действительно хорошее (может, даже лучшее!) исполнение роли Элвиса Пресли.
