"А ты кто такой? А ты кто такой, что у тебя такая жена? А? Почему тебе повезло?.. Ты что, великий полководец или поэт?.." ‑ "Я маленький продавец", ‑ с трудом рассмеялся Вартан. Лицо Лаврентия расплылось в счастливой улыбке. "О, генацвале, ‑ сказал он Вартану влюбленно, ‑ ты, видимо, замечательный человек, если тебя любит такая женщина!" ‑ и поцеловал Сильвию в щечку. "По‑братски, по‑братски..." ‑ сказал он.
Наконец он поднялся с утренней легкостью и пошел к выходу, помахав всем ручкой. Сильвия и Вартан отправились в прихожую проводить его.
"Зачем он приходил?" ‑ спросила Оля, пожимая плечами. "На новоселье", ‑ усмехнулась Ашхен. "А черт его знает", ‑ растерянно сказал Шалико. Тогда Галактион судорожно ухватил полный бокал, осушил его и внезапно расплакался. Оле пришлось утешать его, разглаживая его кудри, а он повторял и повторял, плача: "Бедная моя Оля! Бедная, бедная..."
Застолье было недолгим и скоро забылось, хотя через много лет вспомнилось снова.
Через год непредсказуемая партийная судьба вернула Ашхен в Москву, и Ванванч снова утвердился в арбатской квартире на радость Жоржетте и Насте. А Сильвия металась с Лермонтов‑ской на Грибоедовскую, чтобы подкормить Шалико или посплетничать с ним уединенно о том о сем и попытаться понять, наконец, суть этой чужой ей ситуации, от которой она все больше и больше зависела. "Вот ты сидишь там на своем партийном холме, а я тут верчусь, говорила она ему,‑ ты знаешь, что люди говорят? Они говорят, что так жить невозможно, понимаешь?" ‑ "Откуда люди могут знать, как нужно жить? спрашивал он устало. ‑ Они не могут знать..." ‑ "Ну, конечно, это вы все знаете", ‑ смеялась Сильвия. "Мы не знаем, но Маркс все знал", ‑ парировал Шалико. "А голод на Украине? ‑ спрашивала она зловещим шепотом. ‑ Это ваш Маркс так хотел?" ‑ "Понимаешь, ‑ говорил он, ‑ когда дитя растет, у него то ангина, то скарлатина, то коклюш, понимаешь? Это неизбежно. Потом все устроится. Мы не можем быть тряпками, понимаешь?"
Вот так и докатились до тридцать второго года, и, вдыхая сладострастными ноздрями неустойчивый запах мнимого благополучия и морщась от еще более дурных предчувствий, Сильвия не переставала дрожать за судьбу своей безумной партийной сестры и ее не менее безумного мужа, и за судьбу своей семьи, и за свою собственную. Вартан трудился продавцом в магазине; он, поверженный, был все так же добр и весел, и слегка выцветшая синяя шелковая косоворотка по‑прежнему была ему к лицу. Сильвия умела падать, но при этом на заранее расстеленную соломку, и отчаяние не сгибало ее. Она, расточая свои чары, устроила Вартана старшим экономистом в торговое управление. "Пока они кормят голодранцев своими дурацкими лозунгами, думала она, имея в виду большевиков, ‑ надо жить и жить..."
...Вот она и живет, и диктует учтивому Вартану, куда пойти, кому что сказать, что достать и куда отнести, и как распорядиться своим умением, обаянием, ловкостью. И пытается вот уже почти восемь лет вытянуть, освободить свою дочь из корсета ‑ из этих скорбных рыцарских доспехов. И трепещет над внезапно постаревшим отцом.
А тут еще голубоглазый рыжеволосый Рафик, так и не совладавший со школой, пристрастившийся к шоферскому ремеслу, и в свои двадцать четыре года кто он теперь? Обыкновенный шоферюга тифлисского разлива, обожающий долгие тифлисские застолья, добрый, легко воспламеняющийся и чудовищно дремучий. Мало ли что большого начальника возит! Подумаешь... "Он, например, думает, ‑ говорит удрученная Сильвия Вартану, ‑ что Африка ‑ это деревня где‑то в России! Представляешь?" ‑ "Пусть, ‑ смеется Вартан, пусть он так думает... Ему так хочется... Он добрый парень..." Рафик любит грудастых девиц и обязательно попроще ‑ иначе ему трудно с ними объясняться. Вартан и Сильвия взяли его в оперу. После этого он долго смеялся и спрашивал изумленно: "Ваа, ты куда меня повела? Я что, фраер? Вааа, ну что ты будешь делать! Я спал там, ты понимаешь?" Вартан смеялся, а Сильвия сказала жестко: "С тобой все ясно, Рафик". "Что ясно? Что ясно?" не понял он. "Ну ладно, ладно, ‑ сказала она, презирая, ‑ иди к своим девкам..." Он хотел сказать ей, что сам презирает их фигли‑мигли... подумаешь, аристократы паршивые... да лучше бы я выпил саперави с друзьями... Но он не знал, как сказать все это, да с Сильвией и не поспоришь: она как мильтон в юбке.
А Ванванч любил дядю Рафика. Рафик катает Ванванча в машине. Они едут по Тифлису, по булыжнику, по лужам. Останавливаются в каком‑нибудь загадочном месте, и из‑за угла появляется внезапно пышная краснощекая хохотунья и плюхается на сиденье рядом с Ванванчем. "А это кто?" ‑ "Это мой племянник, ‑ говорит Рафик небрежно, ‑ это сын моей сестры... Она знаешь кто? В Москве живет. Она большой человек там. Ее муж знаешь кто? Ааа, вот то‑то... мой зять..." Потом машина ломается, и он залезает под нее и кряхтит, и все проклинает, а знакомая упархивает, похохатывая. Потом они едут дальше, и рядом с Ванванчем сидит уже другая знакомая, очень похожая на ту, первую, и ей тоже объясняет Рафик происхождение Ванванча, а она говорит лениво: "Рафик, отвези меня на базар, ну что тебе стоит? Отвези, ну..." ‑ "Не могу, ‑ говорит Рафик, ‑ клянусь мамой, не могу: меня уже начальник ждет, черт бы его побрал совсем! Вечером в Дидубе поедем, хочешь?.." Дома тетя Сильвия ругает Рафика, он пытается что‑то объяснить, но она говорит ему: "Иди, иди к своим девкам!.."
Ванванч никак не может понять, откуда тете Сильвии все известно и почему Рафика нужно ругать за этих толстых хохотушек, которым было так весело в автомобиле. "Они что, молодые?" ‑ спрашивает Люлю. "Нет, совсем старые, ‑ говорит Ванванч, ‑ такие же, как Рафик". Люлю хохочет во весь свой большой рот. "Что такое! ‑ кричит тетя Сильвия. ‑ Что ты орешь?" ‑ "Я не ору, ‑ обрезает ее Люлю, ‑ я смеюсь, понимаешь? Мне смешно..." ‑ и плачет. Тетя Сильвия в смятении, это хорошо видно. "Не напрягайся, говорит она умоляюще, ‑ я же тебе говорю. Тебе вредно напрягаться... Ну хорошо, прости меня, я погорячилась..." ‑ "Люлюшка, не сердись на маму, говорит Вартан и гладит Люлю по головке, и целует тетю Сильвию в щеку, и щекочет Ванванча под мышками, ‑ мама нервничает, потому что жизнь нелегкая... вот и все... а теперь уже все хорошо, да, Сильвия?" ‑ "Ладно, Вартан, хватит болтовни, ‑ говорит тетя Сильвия по‑командирски. Отправляйся, куда я тебе сказала..." Вартан подмигивает Люлюшке и отдает тете Сильвии честь.
Чтобы утешить Люлюшку, Ванванч извлекает свою копилочку, сову малинового цвета со щелочкой на самой макушке. В ней уже позвякивает мелочь: дедушкин пятачок и копеечка бабуси, это словно капельки червонного золота, расплавленного в их жарких ладонях. Вот они летят, горячие и мягкие, и попадают в узкую щелочку и вливаются в нее, мгновенно принимая ее форму, и успокаиваются с долгим золотым звоном на самом ее дне. Люлюшка слушает с восхищением, тетя Сильвия делает большие глаза. Этот звон затихает не сразу, и он прослушивается едва‑едва, словно бабуся и дедушка переговариваются домашним шепотом на непонятном загадочном языке.
И в какую‑то из редких минут умиротворения и покоя тетя Сильвия подносит к отверстию копеечку, белые холеные ее пальцы разжимаются, и медный кружок проваливается во тьму. И Люлюшка уже изготовила свое золото. Голоса монеток переливаются в совиной утробе, и Ванванч с горечью думает, что не догадался попросить о том же папу и Рафика, и Жоржетту, и маму, чтобы теперь слушать их приглушенные голоса... А сколько же еще тех, кого он знает и любит, чье звонкое участие должно упасть в эту пузатую сову: и бабушка Лиза, и дядя Миша, и Коля, и Вася, и Гоар, и Оля, и Галактион, и Нерсик...
Завтра тетя Сильвия, Люлюшка и Ванванч уезжают в Евпаторию. Вартан будет трудиться в Тифлисе, посылать деньги им к морю, и папа будет трудиться будто бы и здесь, но где‑то недосягаемый. Мамочка в далекой теперь уже Москве. Она не очень‑то балует оттуда письмами. Ей некогда, как и папе. И потом это такое счастье, что есть Сильвия ‑ надежная, практичная, такая сильная и влюбленная в Ванванча. И Ашхен, время от времени вспоминая о сыне и скучая, а может быть, и тоскуя, спокойна за него, и она может отдаваться своему делу, служить своему долгу полноценно, вдохновенно, страстно. И чувство благодарности к Сильвии и Марии переполняет ее.
‑ Вот, ‑ говорит тетя Сильвия Ванванчу, ‑ послушай, что тебе пишет мама.
Ванванч тянет руку к письму, но она отстраняет его.
‑ Нет, нет, ‑ говорит она, ‑ это мне письмо, подожди, но тут есть кое‑что и для тебя. Вот послушай... мой дорогой Кукушенька, как ты поживаешь? Я по тебе очень соскучилась. Слушайся тетю Сильвию и бабушку. У нас произошло вот что: Каминские уехали в Париж насовсем. Они не захотели жить в нашей счастливой стране. Однако знаешь, что самое интересное? Это то, что Жоржетта отказалась ехать с ними! И ты знаешь, что она сказала? Она сказала, что она пионерка и к капиталистам не поедет, представляешь! Ее очень уговаривали, а Юзя Юльевна даже плакала, но Жоржетта была непреклонна и осталась с Настей.
