Завтра тетя Сильвия, Люлюшка и Ванванч уезжают в Евпаторию. Вартан будет трудиться в Тифлисе, посылать деньги им к морю, и папа будет трудиться будто бы и здесь, но где‑то недосягаемый. Мамочка в далекой теперь уже Москве. Она не очень‑то балует оттуда письмами. Ей некогда, как и папе. И потом это такое счастье, что есть Сильвия ‑ надежная, практичная, такая сильная и влюбленная в Ванванча. И Ашхен, время от времени вспоминая о сыне и скучая, а может быть, и тоскуя, спокойна за него, и она может отдаваться своему делу, служить своему долгу полноценно, вдохновенно, страстно. И чувство благодарности к Сильвии и Марии переполняет ее.
‑ Вот, ‑ говорит тетя Сильвия Ванванчу, ‑ послушай, что тебе пишет мама.
Ванванч тянет руку к письму, но она отстраняет его.
‑ Нет, нет, ‑ говорит она, ‑ это мне письмо, подожди, но тут есть кое‑что и для тебя. Вот послушай... мой дорогой Кукушенька, как ты поживаешь? Я по тебе очень соскучилась. Слушайся тетю Сильвию и бабушку. У нас произошло вот что: Каминские уехали в Париж насовсем. Они не захотели жить в нашей счастливой стране. Однако знаешь, что самое интересное? Это то, что Жоржетта отказалась ехать с ними! И ты знаешь, что она сказала? Она сказала, что она пионерка и к капиталистам не поедет, представляешь! Ее очень уговаривали, а Юзя Юльевна даже плакала, но Жоржетта была непреклонна и осталась с Настей.
‑ А дальше? ‑ спрашивает Ванванч, задыхаясь.
‑ Дальше это уже мне, ‑ говорит тетя Сильвия.
‑ Ну и дура эта Жоржетта! ‑ смеется Люлю.
‑ Помолчи, ‑ говорит тетя Сильвия, ‑ много ты понимаешь!..
Внезапно Ванванч подбегает к окну. С ним что‑то происходит. Он вцепляется пальцами в кремовую занавеску на окне. Голова его задрана. Он втягивает воздух разинутым ртом, еще, еще, грудь его раздувается, глаза выпучены многозначительно... Куда он смотрит, куда? Куда? Тонкий звук повисает на губах и слетает с них, и усиливается, и улетает прочь... Куда? Куда?.. Напряже‑ние его столь велико, что кажется: еще немного ‑ и рухнет потолок, и закачаются стены. Однако звук, выплескивающийся из него, слаб, чист и мягок. Он как струйка. Куда он течет? Куда стремится? Куда? Куда?.. Сильвия, вышедшая на кухню, стремительно возвращается... Куда, куда, куда вы удалились, златые дни моей весны?.. Люлюшка хохочет. "Что случилось?!" спрашивает тетя Сильвия. "Мама, ‑ хохочет Люлю, ‑ он поет арию Ленского..."
В этот момент входит Вартан и застывает в изумлении. "Кукушка", по‑купечески выдергивает из бумажника хрустящую рублевку и пытается протиснуть ее в щелку копилки. "Нет, нет! ‑ кричит Ванванч, отводя сову. Не надо бумажку! Надо копеечку, копеечку!.." ‑ "Что ты делаешь, Вартан? сердится тетя Сильвия. ‑ Зачем ему нужна твоя бумажка?" ‑ "Ему золото нужно", ‑ говорит Люлю. Вартан недоуменно вскидывает брови. "Ах, золото?.." ‑ и выгребает из кармана пригоршню монет и тянет руку к сове, но Ванванч отводит сову. "Нет, ‑ говорит он серьезно, ‑ нужна только одна монета, чтобы была твоя монетка, понимаешь?.." ‑ "А знаешь, сколько можно мороженого купить на эти деньги? ‑ спрашивает Вартан. ‑ Бери, бери..." Ванванч выбирает копеечку, и она проскальзывает в отверстие и долго обиженно звенит там, устраиваясь среди прочих...
Еще неведома моему герою удручающая истина, что все ‑ однажды: и дождь, и слово, и пейзаж, и за повседневным мельканием не слышна музыка утрат. И когда тетя Сильвия, оторвавшись от книги, спрашивает неведомо кого, не Ванванча, не Люлюшку, а пустое безответное пространство: "Что вы будете делать, когда я умру?", Люлюшка корчит уморительную рожу, а Ванванч говорит, обнадеживая: "Не умрешь".
И вот они едут в поезде по Грузии, читают, смотрят в окно, считают лампочки в туннелях, обгладывают куриные косточки, лакомятся припасенной дыней. Затем ранним утром следующего дня погружаются в белесое облако, пронизанное золотыми стрелами восхода, и чистые домики Батума окружают их.
Дядя Саша, папин брат, встречает их и сопровождает до морского порта. Он похож на папу, но старее и, конечно, не такой главный: он простой бухгалтер, хотя до Ванванча долетают смутные толки о его былом офицерстве. Однако Ванванч пока не улавливает сути. Это года через три он ахнет, узнав, что дядя Саша был белым офицером, года через три, а пока перед ним доброе, улыбающееся, немного усталое дядино лицо, и дядя поминутно утирает лоб скомканным платком, потому что с утра разливается душный, тягучий, обременительный июньский зной.
Они едут на извозчике, пока не оказываются перед черным бортом громадного парохода с непонятным названием "Франц Меринг". То есть Ванванчу кажется громадной эта отжившая свое, старомодная паровая посудина, курсирующая меж Батумом и Крымом, коптящая тропическое небо и время от времени оглашающая окрестности хриплым старческим ревом. Дядя Саша хватает чемоданы. Руки напрягаются. Лоб в поту. Но на лице улыбка, и он что‑то еще выкрикивает на ходу, что‑то, видимо, смешное, потому что Сильвия смеется и Люлю тоже. Она в корсете, и пото‑му подбородок ее надменно задран, тонкие стройные ножки аккуратно ступают по деревянному причалу. Почему они смеются, Ванванч не понимает ‑ он вдыхает запахи моря и дегтя и очень волнуется, еще не веря, что взойдет на эту громадину. "Быстрее! Быстрее!" задыхается дядя Саша, и они начинают взбираться по трапу. "Очень похоже, как карабкались на борт тогда, ‑ кричит он, задыхаясь, ‑ тогда, ‑ говорит он, ‑ вот с этого самого причала, представляешь?" ‑ говорит он. "А почему же ты сам не уехал? ‑ строго спрашивает Сильвия. ‑ Почему?.." ‑ "Ах, Сильвия, ‑ говорит дядя Саша и внезапно останавливается и ставит чемоданы, ‑ ах, Сильвия..." ‑ и вдруг начинает смеяться, задыхается и смеется. "Ах, Сильвия!.." ‑ "Скорей, скорей!" ‑ кричит Ванванч. "Скорей!" ‑ кричит Люлю, и Саша вновь подхватывает чемоданы. Шея его напрягается, ступеньки под ногами раскачиваются и скрипят.
Ночью Ванванч просыпается в тесной полутемной каюте и слышит, как где‑то в глубине парохода глухо рокочет машина и доносится плеск волн. Душно. Незнакомые запахи и звуки окружают его.
Утром, позавтракав домашней снедью, они идут за Сильвией на палубу, "на свежий воздух". Дядя Саша уже забыт где‑то там, на батумском причале. "Сегодня мы приедем в Ялту", ‑ говорит Сильвия. "А кто же понесет наши чемоданы?" ‑ лениво и без интереса спрашивает Люлюшка, хоть ей все известно наперед. "Придет Баграм Петрович. Он будет нас встречать, ‑ говорит Сильвия, ‑ ты разве не знаешь?" У Люлюшки бледное лицо. "Такой жуткий воздух, что невозможно дышать", ‑ говорит она. "Господи, на кого ты похожа! ‑ огорчается Сильвия. ‑ Не торопись, я кому сказала!" ‑ "Ну что я сделала? Что?!" ‑ сердится Люлю. ‑ Видишь, как я иду осторожно?.." Ванванч привык к этой войне. Он знает, что тетя Сильвия любит Люлюшку. В минуты благорасположения и мира она говорит о своей любви, и при этом ее большие пронзительные глаза переполняются слезами. "Почему ты все время на меня орешь?" ‑ спрашивает Люлю в минуты любви. "Это от отчаяния, ‑ объясняет мать, ‑ сердце болит, понимаешь?" ‑ говорит она и гладит, гладит дочь по головке. И нужно, наверное, прожить целую жизнь, чтобы осмыслить по‑настоящему цену этого прикосновения.
И вот они, наконец, выбираются на палубу, и Ванванч видит всюду ‑ у стен и на деревянном полу ‑ множество людей. Что они делают? Некоторые, прямо на полу расстелив газеты и тряпки, завтракают. Ванванч видит нарезанный хлеб, и это его восхищает. И ломтики сыра, и зелень, и колечки огурцов. Они едят, но их сосредоточенность и помятость никак не вяжутся с синим бескрайним морем и синим счастливым небом, и веселым праздничным солнцем. И он думает, как это замечательно ‑ есть прямо тут, сидя на полу, под ногами шагающих пассажиров! Какие‑то дети бегают, перепрыгивают через лежащих. Кто‑то спит прямо на голом полу, подложив под голову мешок. И тетя Сильвия с досадой смотрит в море, и Люлюшка замерла, надменно голову задрав, и Ванванч в своей соломенной шляпке млеет, восхищенный представшей картиной.
"А почему они все на палубе?" ‑ спрашивает он. "Они любят завтракать на свежем воздухе", ‑ объясняет тетя Сильвия и кусает губы. "Они просто бедные, ‑ говорит Люлю, ‑ видишь, какие они помятые и грустные?" ‑ "Не говори ерунду!" ‑ сердится тетя Сильвия, и Ванванч понимает, что начинается привычная война, а кроме того, он знает, что бедные жили раньше, при царе. "Я тоже люблю кушать на свежем воздухе", ‑ говорит он, и ему хочется вооон тот ломтик свежего огурчика, с хрустом исчезающий во рту бородатого старика. "Конечно, ‑ говорит тетя Сильвия, ‑ вот в Евпатории мы будем есть на свежем воздухе". Ванванч видит, как у Люлюшки при этом насмешливо складываются губы, но убежденные интонации тети Сильвии ему приятны: в них есть надежность и покой.
Людей на полу так много, что невозможно передвигаться. Сильвия говорит нервно: "Ну ладно, хватит, идемте..."
В каюте каждый предоставлен самому себе. Тетя Сильвия читает "Манон Леско", Люлюшка вышивает на платке синюю розу, Ванванч смотрит в иллюминатор. "А разве у нас есть бедные?" ‑ спрашивает он у Люлюшки. "А ты что, с луны свалился?" ‑ говорит она и посматривает на мать. Ванванч садится рисовать.
