Зусель стакан не ставил. Крутил его на колене. Переворачивал, опять крутил.
Чтоб не упустить инициативу, я сказал:
— Долго будете молчать? Сам пришел и сам молчит.
Зусель вздрогнул и выпустил стакан вдребезги. Кинулся подбирать осколки. Порезал палец. Но не прекратил свои идиотские действия, а дальше продолжил.
Я, конечно, проявил нервы:
— Гражданин Табачник, вы что, играться со мной в спектакль сюда явились?
Рывком поднял старика под мышки, волоком усадил на табуретку.
Зусель поерзал и опять спустился на пол. Вроде начал искать картуз. Я подал прямо на голову. Нахлобучил. Слегка пристукнул.
На последней силе четко сказал:
— Итак, отвечайте на мои вопросы. И последний раз ставлю вас в известность, что тут не шапито на проволоке. У вас ума совсем нету, что вы с собой Штадлера притащили? У вас соображение пропало подчистую, что вы свидетеля при подобных разговорах ставите?
Зусель молчал. Он никуда не смотрел. Ни в пол. Ни в потолок. Ни на меня. Качался на табуретке с закрытыми глазами. И неудобно ему было качаться, потому что я его слишком близко втиснул к столу, когда пристраивал на место.
Я сделал вид, что спокоен.
— Объяснение вашему, так сказать, глупому поведению вижу единственное: явка с целью громадной провокации. Согласны? Отвечать!
Последнее слово я, конечно, громко выкрикнул и стукнул кулаком по столу. Тарелка с салом-луком подскочила. Штадлер, когда пытался вытянуть с-под нее свою цидулку, подвинул ее к самому краю.
После моего стука тарелка подскочила и свалилась на колени Зуселю. Он от сотрясения открыл глаза и как раз схватил налету тарелку в охапку. Дурной-дурной, а реакция, как у голкипера.
Испытанный прием дал роковую осечку. Зусель от вида сала в своих руках упал в обморок. Или что-то такое.
И в обморочном состоянии заголосил свое молитвенное.
И громко, гад, с хлюпаньем. А уже ночь. Соседи спят.
Я закрыл ему рот рукой. Он притих с мычаниями в прежнем духе. Я сильней. Он замолчал.
Я отнял руку и понял: гражданин Зусель Табачник скончался. И последней виной тому — моя сильная рука. Не рассчитал. Зажимал рот. А захватил и нос.
На фронте такое со мной, да и с другими, которые ходили в тыл врага за «языками», случалось. Было страшное расстройство и досада. Но горя не ощущалось. Война есть война. Но тут…
Я находился в отчаянии.
Под непоправимый удар была поставлена не только моя жизнь, но благополучие существования моей семьи.
Я закрыл Зуселю Табачнику глаза навек.
Не допуская мыслей о постороннем, крепко закатал Табачника в плащ-палатку. Новая плащ-палатка, недавно выдали.
Пакунок получился большой, но подъемный. Хоть известно, что мертвый весит больше живого. Я пропустил мимо себя мысль о том, что щуплость и общая неказистость Зуселя меня всегда смешила и вызывала легкое презрение. Сейчас он мне этим сильно способствовал. И я сказал ему спасибо от всего сердца. Пятьдесят с гаком кило для меня не груз.
Оделся в форму, взял пистолет, проверил запасную обойму, покидал в сидор кое-что из одежды, белья и необходимые предметы: веревку, саперную лопатку, финку и фонарь.
План созрел мгновенно. И я вплотную подошел к его исполнению.
Майские короткие ночи не терпели промедления. Скоро намечался рассвет.
Шел по улице спокойно. Как нормальный человек с большим весом на плечах. Опасался только встречи с милицейским патрулем, что было маловероятно. Скорей могли помешать пьяные хулиганы.
Возле базара, как всегда, стояли полуторки из колхозов. Шоферы и продавцы спали в них до открытия торговли.
Выбрал машину в дальнем краю, заглянул в окошко.
Шофер находился один. Кузов пустой. Видно, все продали и, чтоб в ночь не ехать, задержались до утречка.
Постучал по стеклу.
Машина оказалась из дальнего района. В Чернигов приехали впервые, обычно колхоз торговал в России, через речку. А тут из обкома дали разнарядку сюда — за сто километров.
Договорился, что шофер подбросит до Троицкой горы. Форма и беспрекословное уважение, которое испытывали граждане к милиции, сделали свое важное дело.
Я показал на губы, предупреждая про молчание.
Прошептал:
— Задание, срочно.
Шофер дал газу. И через десять минут с Зуселем в кузове полуторка затормозила у назначенного места.
Отъезжая, шофер отдал мне честь. А я — ему.
Троицкая гора возле Антониевых пещер являлась самым пустынным местом Чернигова. Никаких, тем более разбойных нападений здесь не происходило. Даже пьяные и безответственные влюбленные парочки в поисках прибежища для развлечений обходили пещеры стороной. К тому же непроходимые чащи. Заросли будяка выше человеческого роста.
Мой путь лежал близко. На маленькое кладбище возле самой часовни. Хоронили там до революции и частично в период Гражданской войны. Близлежащие жители.
Саперной лопаткой вырыл могилу хорошей глубины. Не два метра, но добросовестно и в длину, и в широту. Земля поддавалась после дождей.
Аккуратно разложил Зуселя. Послушал сердце, пульс за ухом. Тишина.
Коров с дальних сторон Лисковицы гнали на заливные луга к Десне.
Картузом закрыл старику лицо. Но передумал и напялил головной убор как надо. На шрам. При жизни человек соблюдал свои еврейские правила, пускай и в смерти будет порядок.
Не скрою, сначала хотел завернуть тело в плащ-палатку. Но отказался. Знал роль одежды при обнаружении трупов.
Знал-знал, а карманы мертвого не обыскал. О чем вспомнил, когда спускался с горы.
Вернулся. Разрыл могилу. Обыскал. В пиджачном кармане тряпка и кусок газеты. Обсмотрел и то и другое. Дураса. Опять зарыл и положил дерн. Сказывалась военная сноровка.
Окончательно надел на себя плащ-палатку — спрятать земляные руки в карманы. В таком виде пошел на Киевский шлях.
По дороге возле колонки помыл руки. Напился.
И разным перекладным транспортом с тяжелым сердцем поехал в Рябину.
Некоторые думают, что работа в милиции делает человека черствым. Нет. В моей голове стояло и кривилось лицо покойного Зуселя. Смерть его была бесспорно нечаянной. Будем откровенны, он сам сделал все для своей глупой гибели. Его фанатизм, выкрики религиозного звучания посреди ночи, общее вызывающее поведение. Ну, схватил он голыми незащищенными руками шмат сала. Ну, нарушил тем самым что-то из своих мракобесных понятий. И что, надо устраивать кипеж на весь дом? А назавтра соседи напишут в ту же милицию, что на квартире у милицейского капитана товарища такого-то, известного тем, между прочим, что в его семье на правах родного воспитывается еврейский хлопчик, действует антисоветская синагога, особенно по ночам. Зусель, когда голосил и качался, думал о мнении своего Бога. Мнение его персонального Бога на тот проклятый момент ему было важней мнения советской власти. А я коммунист без остатка. Мне советская власть все дала, что надо.
И вот Зуселя нету. Его безвременная кончина царапала мое сердце. Я похоронил его по-человечески и утешал себя мыслью, что, может, пульс старика перестал биться еще до того, как я его трохи смертельно притиснул.
Надо было ставить точку на тот момент. И я ее поставил. Любой ценой, как говорится.
Но вопросы остались. И я над ними работал.
Про то, что Табачник приперся в Чернигов и к тому же в мой дом, точно знал Штадлер. Который был призван по неизвестным мотивам в свидетели самим Зуселем.
Факт, сообщенный мне Зуселем, об имеющемся намерении Довида Басина писать жалобу на мое поведение я оставил под серьезным сомнением. Из опыта известно: кто хочет — тот пишет. А кто говорит, тот не настрочит. Если Басин и грозился, так применял психическую атаку. Рассчитывал, что мне его угрозы станут известны и я дам слабину.
Но какая слабина нужна Довиду? Вот в чем вопрос.
На этот вопрос подходящего ответа у меня не находилось.
Прибыл в Рябину почти через сутки. Постучал в хату Диденко.
При свете каганца увидел родные и любимые лица жены и детей.
Ганнуся и Ёська спали на полу, на кожухе.
Любочка заверила, что это — самое хорошее. Полная свобода. К тому же кожух толстенный и действует снотворно.
Любочка размещалась на скрыне. Чтоб ноги не свисали, аккуратно приставлена табуретка. Сам хозяин своего места не менял — на печке. Только я сразу обратил внимание: раньше занавески не было, теперь Любочка устроила старику отдельное место отдыха — завесила рядниной. В дырках, штопаную-латаную, но тем и хорошо — поступает свежий воздух.
Все в хате дышало женским теплом и уютом.
Дети не ворохнулись, когда я их приветственно целовал. Сельский сон — самый целебный и крепкий.
Диденко без слов махнул рукой и буркнул, что перейдет в сарай.
Я подступил к Любочке с нежностью, но она отстранилась.
