Диденко без слов махнул рукой и буркнул, что перейдет в сарай.
Я подступил к Любочке с нежностью, но она отстранилась.
Хотела лечь с детьми на полу, а мне уступить скрыню. Я отдал выбор печке. Чтоб во всю силу вспомнить детство. Раз уж так вышло.
Утром обсуждали хозяйственную часть. Денег, которые Любочка привезла изначально, хватало. Покупали козье молоко, по воскресеньям Любочка ездила на базар и разумно делала покупки. Без баловства. Но и картошка в доме была, и крупа, и хлеб. Ждали урожая: морковки, огурцов, картошки, буряка и так далее по мере времени. Люба успешно засеяла огород под руководством Диденко. Воду носил слепой Петро. Люба положительно отзывалась о нем. Даже с теплотой. Я спросил, не обижается ли жена Петра, что он тут тратит силы.
Диденко хмыкнул. Люба покраснела.
Ганнуся доложила, что тетя Катя тоже помогает.
Вечером приходит и говорит Петру такие слова:
— Йдемо вже додому, сліпенький мій, а то й ночувати тут притулишся. А тебе, убогого, й не проженуть.
Я сделал замечание, что обижать никого нельзя и надо обязательно ночевать дома. А то домашние волнуются.
Адресовался Ганнусе как старшей. На будущее.
Ганнуся внимательно прослушала наставление и нетерпеливо добавила:
— А еще тетя Катя у мамы всегда вечером спрашивает, или не нужен ей еще дядя Петро. Если нужен, так тетя Катя оставит. Ей не жалко.
Я спросил в шутку:
— А мама что говорит?
Ганнуся заявила ответственно:
— Мама говорит, что ей никого не нужно.
Когда дети побежали на улицу, я с шуткой продолжил:
— Ну, Люба, у тебя, кажется, ухажер. Я прямо волнуюсь. Один на печке, так тебе мало. Второго подпустила. Воду носит. Ведрами носит. Носит и носит. Аж через края выливается. Еще я приперся. Не лишний?
Люба собирала миски со стола и меня не слышала. Смотрела в открытое широко окошко.
Я тоже посмотрел.
Возле тына стоял слепой Петро.
Он крикнул по направлению хаты:
— Ганнуся, Йосип, дядько Петро прийшов, що будемо сьогодні робити? Мамці не кажіть, що я тут, ми таємницю зробим. Халабуду будувати хочете?
Дети радостно бросились к нему. Ганнуся открыла калитку, а Ёська карабкался по тыну и тянул руки. Петро сгреб его на ощупь и крепко поцеловал в щеку. Перетянул на свою сторону. И так осторожно, босые ножки не поцарапал об острые прутья.
Я вышел и громко обозначил себя:
— Здравствуй, Петро. Заходь в хату.
Петро насторожился.
— Михайло? Приїхав? А Люба на тебе так чекала, так чекала. Ото ж радість!
Он подошел ко мне на голос с Ёськой на руках. Протянул руку для приветствия, а хлопчика из объятий не выпустил.
Я сначала принял от него Ёську, поставил на землю. Потом пожал руку.
— Спасибо, что помогаешь семье.
Петро отмахнулся:
— Та шо. Чи воду принесу, чи дрова якісь. Яка з мене користь. Надовго?
— Как получится. Служба.
Я принципиально не отвечал по-украински, чтоб была дистанция. Люди это всегда чувствуют. Дистанция — важнейшая вещь в отношениях.
Из хаты вышла Любочка. На расстоянии я рассмотрел ее по-новому. Она больше похудела, появилась седина. Но в целом вид здоровый, бодрый.
Обратился к ней с предложением: — Хозяйка, давай сегодня вечерком по холодочку сядем під вишню, повечеряємо, соловейко заспіває, а ми з Петром й Миколою Івановичем випє́мо чарчину по-козацькому звичаю, га?
Незаметно для себя перешел на украинский. И рассердился. Вроде подлаживаюсь под Петра и тутошнюю жизнь. Тьфу. «Вишня». «Соловейко». «Вечеря». Решительно и беспощадно поправился:
— Капочку выпить — не грех. И Катерину позовем.
Люба кивнула.
Спросил Петра, сколько надо денег на самогонку. Он сказал. Я сунул в руку больше. Петро помял бумажки, вернул лишнее.
— Как ты их видишь? Щупаешь?
Петро неопределенно мотнул головой. Я обратил внимание, что повязка на глазах у него фланелевая, из застиранной портянки. Мягенькя. Не тряпкой сделана. Пошита. На привязочках. Я специально на затылок глянул. Подумал почему-то: Любина работа.
С Любочкой состоялся разговор о детях.
Она высказала удовольствие по поводу их здоровья и поведения. Ганнуся во всем следит за братом. Отгоняет от него хворостиной гусей и другое.
Что касается ее личного состояния, так я не выспрашивал. Однако когда пытался ее обнять со всей силой моей к ней любви и уважения, шепнул:
— Любишь меня? Скучала?
На что она ответила не таясь:
— Люблю.
В голове держались ее бредни про заразу, но вопрос я не поднимал. Решил: потихоньку, потихоньку, все пройдет. Абсолютно все, вплоть до заразы.
Днем Петро не появлялся. Дети спрашивали, почему его нет. Я лично наносил воду, наколол дрова впрок.
Потом мы с Диденко лежали в холодочке.
Я сказал:
— Приходил ко мне твой Зусель. Перед отъездом и приходил. Дурковатый, как всегда. Пришел, покрутился. С товарищем каким-то. Чего хотел? Зачем? Не понятно. Мне ехать, а он сидит и молится. Еле выпхал из квартиры. Вам не писал больше?
Микола Иванович ответил, что больше писем не получал.
Я продолжил невзначай:
— Вот живет такой человек, как Зусель. Катается вроде сыр в масле. Люди подают и еду, и одежку. Одна дамочка рассказывала, что у него и ухажерка обнаружилась. Старуха. Живут в одной хате. Ну и сидел бы в своем Остре. Так нет. Колобродит. Доходится. Хулиганы пьяные за его внешний вид дадут по башке. Не очухается. Ему уже один раз дали, у него такой шрам на темечке. Двигается изнутри. Как у младенчика.
Диденко ответил, что про шрам знает. Это последствия не хулиганов, а контузии и глубокой раны. И если человеку на месте не сидится, так это еще не уголовное преступление. Он никому не мешает.
Я вздохнул и подтвердил сочувственно: — Конечно, не мешает. Зусель что, герой на войне был? Такие в книжках неприметные, а всегда оказываются неизвестными героями.
Диденко сквозь близкую дремоту промугыкал: — Не герой. Он все время кушать хотел, а кругом только трефное. Так он не ел. На него говорили, что он не кушает, чтоб не воевать. А он же не потому. Ну, помутузили крепко, чтоб кушал. Ему голову как раз тогда и пробили. Выжил. Начал кушать понемножку. Что дают, то и брал. Пожует, пожует, помесит за губами и выплюнет незаметно. Я говорю: «Что ж ты, гад, добро переводишь. Я жменьку буду подставлять, а ты плюй. Я доем». Доедал. — Вы говорили — контузия? — Ну, я так называю. Что с войны, всё контузия. Зусель окончательно помешанный. Нет того понимания, что раз в рот попало — значит, и в организм. И в кровь. Хоть плюйся-обплюйся потом на здоровье. Темный человек.
Я размышлял о нем как о живом. Зафиксировал эту мысль — и похвалил себя. Прежде всего я сам должен верить, что Зусель ушел от меня здоровый и своими ногами.
Опять подтвердил себе, что поступил правильно. Хоть и необдуманно.
Диденко заснул. Штаны на нем были чистые, рубаха тоже стираная. Босые ноги обращали на себя внимание тем, что ногти подстрижены заботливой женской рукой. С нежностью подумал: Любочка, моя жена.
И так мне захотелось прижать ее к сердцу, что я пошел к ней. Знал, что она стирает белье на Ворскле и дети крутятся около.
Увидел их издали. Ёська сидел на бережку, голый, Ганнуся в рубахе стояла по колени в воде и помогала матери полоскать.
Я издали подал голос, чтоб не испугать. Все-таки вода, глубина.
Дети обрадовались. Мы устроили с ними купание. Люба сказала, чтоб жалели мыло, но я мылил детям головы до пены, и она красиво плыла по течению.
Потом вымылся сам. За камышами.
Звал Любу. Не подошла. Не хотела оставлять детей. Я сказал, что отсюда видно и ничего не будет, если она отойдет ко мне. Даже разозлился.
Домой возвращались все вместе. Я тащил ведра с чистым бельем. Люба несла на руках Ёську и держала за руку Ганнусю.
Я необдуманно высказал упрек:
— Я к тебе с такой любовью, с такой любовью! Тебе что, трудно?
Люба сказала:
— Трудно. Ты даже представить себе не можешь, как трудно.
Я со зла хотел бросить ведра, чтоб белье выпало и запачкалось. Но отмел это соображение как недостойное. Наоборот. Аккуратно поставил на траву и сказал:
— Как скажешь, так и будет. Не подойду к тебе, пока сама не попросишь.
Люба прибавила шаг без ответного слова.
Под вечер явились Петро с Катериной.
Сидели за столом в саду, выпивали, закусывали как положено.
Дошло до песен. Я затянул «Катюшу», в честь жены Петра. Ганнуся подпевала.
Люба бегала в хату то за тем, то за тем, громко смеялась без повода. Петро каждый раз поворачивал голову на ее звук, как петух. Она вроде подавала ему сигнал, где находится каждую данную секунду.
Диденко сразу сильно выпил, но спать отказывался. Наливал себе еще.
Потом сказал:
